А Зина думала о Бершадове. Она все время думала о нем — где он, кто с ним. Представляла его в сырых катакомбах, его внимательные и строгие глаза, блестевшие в полутьме. И оттого плакала гораздо горше, чем все остальные. Плакала, неспособная остановиться, признаться самой себе в том, что испытывает животный страх.

Страх стал неотъемлемой частью ее жизни. Она помнила, как Бершадов предупреждал ее об этом. Страх стал частью ее, такой, как руки, ноги, волосы… И ничего сделать с этим она уже не могла.

А когда Бершадов наконец-то пришел, когда по условленному знаку в секретном месте Зина поняла, что будет свидание, ничего не получилось. В этот раз любви не было. С первого же взгляда Бершадов понял, что Зина больна. Больна не физически — с этим все обстояло в порядке. Больна другим, и это намного страшней.

Крестовская лежала в кровати, по глаза натянув одеяло, и все время дрожала. Едва Бершадов прикоснулся к ней, с Зиной случилась истерика. И он прекрасно понял, что случилось.

Это по его приказу Крестовская передала взрывчатку, при помощи которой взорвали машину с двумя офицерами и денщиком. А потом, так же, как и многие в городе, она узнала, что произошло дальше — как за убийство офицеров были расстреляны 20 человек, весь персонал ресторана.

Бершадов знал, что у Зины очень странный порог душевной чувствительности. Она могла вынести очень многое, что не под силу обыкновенному человеку, тем более женщине, но могла сломаться от мелочи, когда терпение ее истощалось от постоянных битв. Здесь же была не мелочь. Казнь двадцати ни в чем не повинных людей нельзя было назвать мелочью. И психика Крестовской просто не выдержала этого удара.

Григорий дал ей время выплакаться, зная, что после слез она обязательно будет говорить. И что слова станут самым настоящим лечением, даже если вскроют кровавую рану.

— Они расстреляли всех… — Зубы Зины стучали о металлическую стенку чашки с водой, которую дал ей Бершадов, — всех расстреляли, кто работал в этом ресторане! Всех!

— Разумеется, — голос Бершадова звучал абсолютно спокойно, — и дальше будут стрелять. 10 заложников за одного убитого офицера — еще не так много.

— Не так много?! — Зина приподнялась на локте, уставясь на Бершадова расширенными глазами, полными ужаса, — По-твоему, это не так много? 20 жизней ни в чем не повинных людей! И это я убила их! Я!

— Да, ты, — спокойно сказал Бершадов, — и я тоже. Что дальше?

— Как это? — Зина была сбита с толку, чего, собственно, он и добивался — она прекратила плакать. — Что значит: что дальше?

— Дальше ты снова будешь убивать. Да, ты передала взрывчатку, которой убили немцев. И вместе с этим ты сорвала важную операцию по наступлению на участке фронта, а также уничтожила важные документы. Разве ради этого не стоило убить?

— Мирных людей? — Голос Зины сорвался на крик.

— Немцы специально убивают мирных людей, надеясь, что это нас остановит. Да, за каждого убитого врага будет множество других жертв. Но разве есть другой путь?

— Ты о чем? — Зина непонимающе смотрела на него.

— Сдаться и не убивать офицеров? Пойти на их условия? Прекратить сопротивление? Они этого и хотят. Значит, стать такими, как они?

— Но мы и так уже такие, как они, — Крестовская снова начала дрожать. — Так нельзя. На наших руках столько же крови, сколько на руках фашистов!

— Не сметь! — резко подскочив, Бершадов с силой толкнул ее в плечо, опрокинул обратно на кровать. — Не сметь, слышишь!!! Запрещаю тебе так говорить!

— Ты не можешь мне запретить, — голос Зины прозвучал глухо. — Я говорю правду. Мы с такой же легкостью убиваем мирных людей, не считаясь с потерями. Устраиваем диверсии, зная, что они будут убивать людей из-за нас. С такой легкостью распоряжаемся чужими жизнями…

— Это не остановит, — Бершадов пожал плечами, — здесь война. Пойми это. Война. И капитуляции не будет. Мирное население и убивают, чтобы остановить нас, вынудить пойти на капитуляцию. Не бороться. Принять поражение. Мысленно согласиться отступить. И тогда война будет для нас проиграна. Но мы не остановимся. Сопротивление в тылу — это главное. Они должны знать, что сдачи и отступления не будет.

— Это не сопротивление, — Зина отвела глаза, — это попытка играть по их правилам. Убивать.

— Я уже сказал: это война. Другого пути нет. Умрут многие. Но ради чего? Ради моих или твоих амбиций? Подумай об этом.

— Я уже думала, — горько вздохнула Крестовская. — Эта безжалостность… Эта попытка играть чужими жизнями… Чем мы лучше их?

— А почему мы должны быть лучше? Победить врага может только равный ему. Так что действовать придется теми же методами, что и враг. И да, убивать людей.

— А они будут смотреть. Люди, которых мы убили. Так будут стоять и смотреть, как те, из ресторана, — Зина снова принялась дрожать, — смотреть… А мы всегда будем их видеть. И ты, и я, и те, кто подложил взрывчатку, все те, кто участвовал в операции. Мы видеть их будем. Они на нас из-под земли смотреть будут…

После этого у Зины снова началась истерика. Бершадов дал ей выплакаться. Потом Зина заснула. К счастью, нервная система ее была слишком истощена, и никаких сновидений она не видела. Это было ее спасением.

Посреди ночи Крестовская проснулась от дрожи. Бершадов снова отпоил ее самогоном. По телу сразу разлилось тепло. Плакать больше не хотелось. Но и жить — тоже. Зина чувствовала себя совершенно разбитой. Она не знала, что делать. И зачем жить.

Здесь было все не так, как раньше, не так, как то, к чему она привыкла — успела привыкнуть до войны. Тогда было проще. Если произошло убийство — нужно было искать убийцу. Если произошло преступление — следовало искать преступника. Все четко расставлено, от а до я. Точки над всеми нужными буквами. Минус и плюс.

Но здесь была жуткая дилемма, полностью сломавшая ее мозг. Если убивать немецких офицеров — немцы будут расстреливать заложников, мирное население. Причем, расстреливать будут именно немцы, не румыны. Румыны были намного мягче и не участвовали в массовых казнях. Почти добрый народ. Румыны могли обворовать, но не убить. И такого фанатизма у них не было. Но румыны не принимали решения. А потому расстрел заложников никто не мог отменить.

Итак, убивать немцев — значит убивать заложников. Но не убивать немцев — значит не оказывать сопротивление. Сдаться. Собственно, этого от них и хотят. Это озвучивалось не раз оккупационными властями: выдавайте партизан, коммунистов, не воюйте с властью, примите правление Румынии — и будет вам счастье. Мы не станем никого убивать. Но разве так можно выиграть войну?

Партизаны — это тот страх, который доводил оккупантов до белого каления и заставлял делать ошибки. Значит, подобные диверсии были нужны.

Сопротивление необходимо. Но сопротивление — это убийство местных жителей. Конечно, это не может остановить таких, как Бершадов. Он такой же фанатик, как и те, против кого он воевал. Для него ничего не значат людские жизни. Но Зина сходила с ума. Вся ее нравственная сила протестовала против этой чудовищной дилеммы. И она чувствовала, что пока не сможет ее разрешить. Ей было страшно. И оттого она болела. Не телом болела, душой, которая, воспалившись, превратилась в кровоточащий, гнойный нарыв. Вскрыть этот нарыв Крестовская не могла. Она вдруг поняла, что никогда не станет такой, как Бершадов. И впервые в душе ее поселилось сомнение: правильный ли выбор она сделала? Правильным ли было ее решение остаться здесь и, сопротивляясь, стать причиной многих смертей?