– Э-э, друг, ты что? – обиженно проговорил Люциус и отвернулся.

– Ну, прости, друг. Это…э-э…м-м-м…

– Да-да, я понял: это личное и вообще не закончено…

– Да, так. Точно! – Ромео радостно закивал. – Спасибо, ты нашел мне приличное оправдание. Настоящий друг! – Ромео вдруг понял, что он пересилит жгучее желание и ничего не расскажет Люциусу ни о сне, ни о происшествии прошлым вечером.

– Окей, Ромео, репетировать идем?

– А! Да! Да. Я… забыл. – Ромео заметался по комнате, не в силах сконцентрироваться. – Люс, дай мне двадцать минут, ладно? Я мигом соберусь.

– Ну ладно, – недовольно проворчал парень,– давай быстрее. Вечно забудешь все самое важное.

Ромео схватил из шкафа первую, попавшуюся на глаза одежду, и побежал в душ. Люциус залез с ногами на кровать и, удобно развалясь, принялся бренчать на гитаре, которую привычным движением достал из-под кровати.

Люциус был немногим старше Ромео. Наполовину поляк, наполовину ирландец, он проявлял недюжинный талант актера и музыканта. Выглядел он заметно: это был среднего роста молодой человек, довольно худой, с красивыми, почти женскими ногами, которые он любил показывать, посему все лето носил весьма короткие шорты. Голова его была увенчана густыми белокурыми завитками, из-под них бесовски блестели зеленые хитрые глаза прирожденного лицедея, которые свели бы с ума не один десяток молодых барышень; изящный, чуть вздернутый нос придавал лицу обманчиво ангельский вид.

Он имел один недостаток, который портил ему всю жизнь: через лоб, правую бровь, на середину щеки сползал уродливый белесый шрам. История шрама была абсолютно прозаичной и даже нелепой: какое-то падение с лестницы по пьянке.

Люциус бесконечно страдал из-за своего уродства, но он слышал множество историй о выдающихся личностях, которые приобретали уникальный шарм именно благодаря различным увечьям. И он, следуя примерам великих, изо всех сил пытался превратить шрам на лице в свое главное достоинство, поэтому носил его как бриллиантовую тиару, как имперскую корону, как печать избранного. Он носил его с величавой гордостью, не пряча, не украшая и не маскируя. Каждый раз, когда его спрашивали о происхождении шрама, он заново придумывал необыкновенные романтические истории, переполненные драматизмом. Правда, это редко срабатывало: как раз из-за шрама его отвергали сверстницы, что в его возрасте и при его амбициях было настоящей трагедией.

По этой причине Люциус сильно комплексовал, что пытался скрыть за нарочитой распущенностью и чрезмерной активностью, хотя на самом деле, был весьма нерешителен и ленив.

Вся его жизнь представляла собой череду блестящих идей, массу теоретических способов их воплощения, плотный график вечно отменяемых репетиций, длинный список непосещенных прослушиваний, открывшиеся и закрывшиеся перспективы. Он хотел успеть везде. Но из-за своей праздности и внутренней неуверенности пока не успел нигде.

И, откровенно говоря, он был бы совсем не прочь въехать в мир успеха и славы на чьих-нибудь более удачливых и трудолюбивых плечах.

Тем не менее, со стороны Люциус казался сгустком направленной энергии, которая генерировала, питаясь сама от себя, и не заканчивалась ни при каких обстоятельствах. В будущем он, бесспорно, станет оскароносным актером или мега рок-звездой – в этом он всех уверял, и в этом кое-кто был абсолютно уверен. Главное – найти нужного человека, который вовремя поможет ему.

Он обожал Ромео. В первую очередь, за его имя. Во вторую, за все остальное сразу: за талант, который тот не принимал и которым почему-то тяготился. За скромность, обычно не свойственную таким «очаровашкам»; за неожиданные вспышки искрометного темперамента, который он всегда тщательно скрывал. Люциус обожал его за бесконечные опоздания, за мечтательную рассеянность в синих глазах, за романтические порывы, за углубленность в себя, за способность быть настоящим другом, и за почти конвейерную продуктивность в любом виде творчества.

Он готов был терпеть любые его причуды и заранее простить ему все возможные обиды за то, что как раз Ромео и обладал теми самыми удачливыми и трудолюбивыми плечами. У него все получалось. Ромео был просто обречен на успех. Так что у них будет, непременно будет совместное блестящее будущее: еще на первом курсе Университета Люциус заставил Ромео в шутку поклясться все делать вместе и вытаскивать друг друга. И эту клятву Люциус запомнил как таблицу умножения.

Он не мог простить ему одно: его мать.

«Эта мегера погубит его! И меня, заодно». – говорил он сам себе. «Если бы она могла спать с ним, чтобы он принадлежал только ей, то она не преминула бы сделать это».

Мама постучала в душевую кабинку. Ромео это просто ненавидел.

– Что, ма? – с раздражением спросил он, инстинктивно отодвигаясь подальше от перегородки.

– Роми, милый, ты идешь завтракать?

– Нет, мам, у меня нет времени! Извини, мне надо бежать.

– Куда? – голос приобрел металлический отзвук.

– Мне на репетицию, мам!

– Какую?

– Спектакля, ма!

– Это тот, который ставят по твоей пьесе?

– Да, ма! По той пьесе, которую ты предложила для постановки. Помнишь, Минотавр и Ариадна?

Она вспомнила, но все равно не желала говорить «да», не хотела отпускать его, но ничего не поделаешь. В конце концов, ставится его пьеса. Пьеса, кстати, была хороша. Лишний плюс ей и ее ненаглядному ребенку. Только вот эти поздние задержки! Все равно надо будет как-то их прекратить.

– В воскресенье? Кто же тебя надоумил репетировать в воскресенье? Боже, какой бред. Когда же ты придешь? – Голос снова зазвучал как пустая кастрюля.

– Не знаю, ма. Я постараюсь пораньше. Я позвоню! – Уже еле сдерживая досаду, процедил Ромео.

Дверь хлопнула. Ромео с облегчением вздохнул и закрутил кран.

Ева Дэниелс бежала по коридору. Она сразу все поняла. Да, точно! Из-за двери комнаты Ромео были слышны звуки гитары. Это опять пришел он, залез в окно, чертов Лю…Люци-фер, проклятый поляк! Символ неповиновения! Воплощение анархизма! Этот бездарь и паразит! Он не доведет Ромео до добра! Ромео покатится по наклонной дорожке из-за этого ублюдка!

Люс самозабвенно перебирал звонкие струны, как дверь с грохотом распахнулась, и в проеме возникла…

«Да, вот она, МЕГЕРА! Ждали, ждали». – подумал Люциус про себя и широко улыбнулся:

– Здравствуйте, миссис Ева. Как поживаете?

Она смотрела на него с вызовом. «Если бы не была такой сукой, она была бы еще ничего». – Мелькнуло в голове Люциуса. Стройная блондинка с длинными ухоженными волосами и сияющей кожей. Высокая грудь, тонкая талия, длинная шея. Королевская посадка головы.

«У Ромео такой же точеный нос».

Ева открыла было рот, чтобы как всегда высказать все, что она думает по поводу мистера Люциуса, но, увидев этого белокурого красавчика, беззастенчиво развалившегося на кровати и глядевшего на нее с такой чертовски влекущей улыбкой, неожиданно смутилась. Голос изменил ей и, не ожидая от самой себя, Ева запнулась. Люциус продолжал таращить свои изумрудные глаза на нее, склонив голову к правому плечу. Она справилась, наконец, с внезапным смущением, и сказала: