Щелкалов даже привздохнул от удовольствия, представив, как будет глумиться над князем. «Обоконки уж непременно крикну отворить!» – подумал он язвительно и опять привздохнул.

Ветер выдул из-под избяных крыш курящийся из волоконец[135] жиденький дым, смешал его, сгустил, выкатил вонючим, грязным комом на середину улицы – прямо на Щелкалова. Щелкалов поперхнулся, выматерился, дернул уздечку… Ехать к князю враз расхотелось. «Собак спустит», – подумал он спокойно, как о чем-то давно ему известном и привычном.

Впереди виднелся Кремль. Через него, как через запруду, перехлестывались тяжелые облака, проносились над подолом и укатывались за Яузу, за Соколиные боры.

Завиднелись торговые ряды… Справа от них, саженях в двухстах от Воскресенского моста, на не застроенном еще пустыре, где летом бараши[136] раскидывают для просушки царские шатры, уже поднялся высокий, дочерна просмоленный сруб печатни. Наверху меж заснеженных стропил сновали кровельщики, набивая на поперечные плахи тонкую кровельную дранку, – печники выводили трубу… Внутри сруба приглушенно постукивали топоры, а рядом со срубом на высоких козлах пильщики сноровисто распускали на доски и плахи промерзшие, звенящие под пилой бревна.

Царь, уходя в поход на Полоцк, повелел к своему возвращению закончить печатню. Суровая зима мешала работе. К тому же Сава с артельщиками больше в кабаке орудовал, нежели на стройке. Однако мало-помалу сруб-таки выгнали. Принялись было и за остальное, да здыбался Сава с мясницкими – целый месяц приходили в себя плотницкие после того здыба. Вот-вот только и пошла у них работа в охотцу, и мороз отпустил как раз – теперь уже не ленились, наверстывали упущенное…

Щелкалов завернул к печатне. С дьяконом Федоровым он давно был в разладе, с той поры еще, когда тот вместе с Марушей Нефедьевым в приказах пороги обивал. Но после того как дьякон был приставлен к царевичу, Щелкалов попридавил в себе неприязнь к нему. Стал даже заискивать, радетелем о его деле прикидываться и доброхотом. Никогда не упускал случая совет какой-нибудь подать, чаще всего пустой, или просто повертеться перед дьяконом, поговорить с ним, однако делал это всегда с достоинством и с этаким добродушным и будто бы нечаянным, но на самом деле намеренно выказываемым превосходством над ним. Замечал это Федоров или не замечал – Щелкалову до этого мало было дела. Важно, чтоб замечали другие и не думали, что он в угодники к дьякону лезет.

Щелкалов поехал напрямик, мимо пильщиков. Те будто и не заметили его, работу не бросили, не поклонились… Только когда он уже преминул их, кто-то из самых отчаянных, будто в приговорку, дурашливо отпустил:

– Стук-бряк, вот те – дьяк!

Щелкалов обернулся, поискал глазами сказавшего – не нашел. Все враз усердно налегли на пилы, лица у всех напряглись – ни смешинки, ни потаенного позыру…

Удержался Щелкалов, стерпел… Для острастки только пощурился по сторонам, поиграл плетью и поехал к крыльцу.

На крыльце, в дверном прорубе, Сава прилаживал толстую притолоку. То и дело отпрыгивал от нее, приседал, проверяя глазом, не закосилась ли… Другой артельщик, подклинив притолоку топором, стоял на коленях и истомно бубнил:

– Будя ужо, Савка… Перепрямишь!

Сава молчал, прыгал, приседал… Тут же стоял и сам дьякон – с железными клиньями в руках, видать, собирался помогать Саве крепить притолоку.

Щелкалов подъехал, сдержанно бросил:

– Бог в помощь!

– На добром слове… – буркнул Сава.

– Здравствуй, Василь Яковлевич, – отговорил не очень приветливо и дьякон.

Какой-то мальчонка чуть поодаль от крыльца прилеплял снежной бабе голову. На него Щелкалов не обратил внимания: повернул к нему задом своего жеребца, принялся осматривать сруб.

– Хоромы-ста! – прицокнул он языком. – Любой боярин позавидует. И пошто добротно так? – спросил он с притворным удивлением.

– Не на год дело затевается, – спокойно ответил Федоров.

– Затеялось бы… – вздохнул Щелкалов и отвел глаза. – Злопыхи уж змей под колоды сажают.

– Что злопыхам до нашего дела? Ни дорогу поперек, ни кус изо рта!..

– Кому и кус изо рта! Писцы по приказам ропщут: куда поденемся? Да писцы что?! – Щелкалов чуть притаил голос: – Молва идет, антихристово дело будто сие… Подбили будто царя новогородцы, да и ты с ними, в пакость будто московитам… Спалят! – Он еще что-то хотел сказать, даже склонился с седла, чтоб приблизиться к Федорову, но тут его остановил сердитый мальчишечий голосок:

– Эй ты!

Щелкалов оглянулся, обомлел.

– Пошто не отдал мне поклон? Али холоп я твой?

Щелкалов сполз с коня, сунулся коленями в снег – неуклюже, беспомощно, как только что народившийся теленок.

– Прости, царевич!.. Не признал тебя, – молитвенно прошептал он. Изжелта-белое лицо его заострилось, как у мертвеца, на скулах вздыбился серый пушок – озноб прохватил дьяка.

Царевич нахмурился – не по-детски сурово и властно, крадучись приблизился к дьяку и вдруг засмеялся – довольно и весело. Щелкалов тоже хихикнул – с натугой, боязливо. Царевич схватил его за бороду, стал дергать и приговаривать:

– Милую! Милую! Милую!

У дьяка от боли выступили слезы. Федоров сошел с крыльца, остановил царевича, с укоризной сказал ему:

– Постыдно и грешно, царевич! Бог велит старших почитать.

– Он холоп мой! – капризно топнул ногой царевич. – Ты – також холоп! Не хочу тебя слушать! Подать ему топор, – указал он властно на Щелкалова, все еще стоявшего на коленях в тревожном и жалком оцепенении.

Сава торопливо поднес дьяку свой топор.

– Ступай за мной! – позвал его царевич и повел к снежной бабе.

Щелкалов покорно пошел за ним следом, держа перед грудью, как что-то священное, Савин топор.

Перестали визжать пилы, унялась стукотня на крыше… Артельщик, державший прилаженную Савой притолоку, бросил ее и выполз на самые ступени крыльца.

Царевич подвел Щелкалова к снежной бабе, ткнул пальцем в ее безглазую голову и злобно сказал:

– Се враг наш – боярин Горбатый!

Щелкалов попробовал улыбнуться, но царевич пронзительно крикнул:

– Руби ему голову! Руби! Руби!

Щелкалов неуклюже, от живота, мотнул топором и снес снежную голову.

Царевич радостно завизжал, запрыгал, принялся растаптывать разлетевшиеся комья.

1

Москва ждала возвращения царя. Долго жила она в безвестии, томилась, роптала, взбудораживаемая нелепыми и злыми слухами, веря им тем больше, чем меньше в них было правды. Проскачет через Китай-город к Кремлю крупным наметом всадник, а по Москве уже пойдет: «Беда!..» И начинают приплетаться к этой ниточке другие нити, и столько приплетется, такой клубок намотается, что даже самые спокойные и разумные не выдерживают, идут на торг, а на торгу всегда имеются охотники пошуметь, подурить, поерепениться – глядишь, и прет уже толпа к Никольской или Фроловской стрельнице… Соберется тысяча-другая – уйми-ка их!