Бояре, оставленные царем в Москве «для градского бережения», уж-уж настрадались в эту зиму, не зная, как успокоить чернь. Мстиславский, умевший говорить с людом и не раз усмирявший его, и тот перестал выходить за ворота, говорил со стрельницы, потому что с каждым разом толпа становилась все злобней, все угрозливей, все неуемней.

Поначалу собирались, чтоб узнать какую-нибудь весть о царе, потом стали покрикивать: «Куда царя подели?» А дальше и вовсе страшное понеслось: «Разбивай богатинные анбары! Доставай корм!»

Нынешняя зима была трудная, полуголодная: летний недород да большие поборы на войну заставили многих повыскрести все сусеки в своих закромах, вот и нацеливала чернь свои голодные глаза на боярские амбары.

Пришли на Москву вести о «голодном разбое тяглых людей» из других мест – из Обонежской пятины[137], с Пошехонья, где поселяне грабили монастыри и даже убивали игуменов. В Пошехонье был убит Адриан, основатель Адриановой пустыни… Губные старосты доносили из Пошехонья, что ими учинено дознание тому разбою и пойман зачинщик – Ивашка Матренин, который в оковах отправлен в Москву для боярского суда. А в приписке к донесению старосты сетовали на то, что «царь и великий князь велел имати с сох по двенадцати рублев, и оттого христьянам тягота настала великая».

Бояре сидели в Кремле, как в осаде, и ждали голодного бунта. Митрополит Макарий хворал… Он-то уж смог бы образумить смутьянов, но Макарий хворал, хворал еще с осени, и с каждым месяцем все тяжче и тяжче.

Никогда еще Москва не оставалась так беспризорна – ни царя над ней, ни митрополита!

Царь и раньше часто и надолго отбывал из Москвы – на моления, в походы, но митрополит жил в Москве почти безвыездно. Добрая рука митрополита и святой крест в ней имели над Москвой не меньше власти, чем царь со своими боярами и войском. Нынче же над московитами не было ни той, ни другой руки. Смута лезла изо всех щелей. Бояре ничего не могли предпринять: в городе не было войска. Был хороший, умелый воевода – Шереметев, единственный, кто смело и открыто продолжал ездить по Москве, но не было войска: царь все увел с собой… Он словно бы умышленно оставил бояр беззащитными против черни, один на один – как в кулачном бою, чтобы почувствовали они, какова ее сила, и не только почувствовали, но и поняли, навсегда уяснили себе, что не они, а он настоящий хозяин на Москве и на всей Руси, и что только ему, его личной воле подчиняется вся эта громадная масса людей, и если он отстранится, если даст черни свободу, спустит ее с цепи – она в клочья разнесет все, что зовется боярским.

И он добился своего… Бояре понатерпелись страху, да и неизвестно, чем бы все кончилось, не исхитрись Мстиславский и не отыщи средства, которым удалось поуспокоить разнуздавшуюся чернь. Мстиславский отправил Шереметева переписывать оружие по слободам и сотням. Когда начинали переписывать оружие у горожан, значит, ждали под стены города сильного врага.

Мстиславский правильно рассчитал: стоит только всерьез напомнить о грозящей Москве опасности – и перед лицом этой опасности все смуты уймутся.

Так оно и вышло: Шереметев проехался с князем Вяземским, с окольничим Темкиным да с писцами из Разрядного приказа по Бронной слободе, повыпытал в каждом дворе, кто какое оружие держит, заставил писцов записать все, вплоть до рогатины, и уже на третий день Москва утихомирилась. На торгу, в Зарядье, в Китай-городе как-то сразу поопустело, обезлюдело, не стало лихих, бездельных людишек, шатавшихся целыми днями по торгу и выжидавших какой-нибудь заварушки; с Ильинки, с Варварки, с Никольской уже не скатывались на торг толпы покровских да сретенских посажан, которые всегда и зачинали бучу, а когда Шереметев во второй объезд объехал Гончарную да Огородную слободы, Москва и вовсе притаилась: тревожное затишье вновь вернулось к ней. Над Гончарной, над Кузнечной, над Звонарской слободами погустели дымы – слободчане налегли на работу. Поугомонились, попритихли, как вымерли, сретенские, покровские, евпловские сотни: сильней всех шумели, зато и сидели теперь тише всех. Даже купцы осмелели – повыезжали на торг с гостиных и постоялых дворов, где отсиживались все то время, покуда на торгу буйствовала чернь.

Шереметев – «для пущей устрастки» – продолжал объезжать слободы.

– Нешто стоять на крымца? – допытывались у него слободчане.

– Ежели подступит, так и стоять, – уклончиво отвечал Шереметев.

– Лихо!..

– Вам бы шуметь да смутьянить… То – не лихо?!

– Без шуму, воевода, и брага не закисает!

– Ну, пошумите, поеборзитесь! Прискачет корноглазый гость – куды головы свои поденете? В Кремль проситься станете?! А как вас, татей[138], в Кремль-то пущать?

– Нешто прискачет? – ужасались слободчане.

– Ай вести дошли?..

– Вести – петух на насесте! – уклонялся Шереметев.

Его, старого ворона, трудно было вынудить даром каркнуть. «На одних подметках семи государям служил!» – говорили про него на Москве, и не зря говорили.

Ездил Шереметев по слободам, сеял тревогу средь черни, отвлекал ее от лихих намерений, а у самого в душе псы выли. Возвращаясь из объезда, утягивал он в укромный уголок Мстиславского и выпускал на него этих псов:

– Не поздравится нам от государя, боярин, ежели прознает он про сие наше самовольство.

– Замятия учинится – вовсе не поздравится, – увещевал его Мстиславский. – Неужто мы дурное измышляем?

– То – по нашему разумению, боярин… А по его?.. Как по его разумению будет? Вяземский со мной ездит, а рожея у него – хоть собакам кидай! Негодная рожея у него… Понесет он на нас с тобой государю.

– На то и шлю его с тобой, чтоб нам пред государем оправдание было. Да вернется государь с победой – все радостью затмится!

– Единое упование, боярин… Однако не отступись, гляди, коли, не дай Бог, заяростится он!.. Твоей волей в затею сию я ввязан. Не очутиться бы и мне поруч с Бельским.

– Не отступлюсь, воевода. Неужто креста на мне нет?! Не на подлое дело учинил тебя – на честное.

Однако вскоре из Новгорода-Северского, от засечной черты[139], объезжие воеводы прислали грамотку, в которой писали, что степи за Путивлем тяжело укинули снеги и в объезд по засеке, ради пустого усердия, они не ходят, ибо коньми не пройти, но лыжным ходом ходили казаки из Путивля за Сейм, верст на сто, и нигде крымчака не видели, и нигде крымчак не наследил.

После таких вестей Мстиславский больше не решился посылать Шереметева в слободы: ясно было, что в эту зиму татары не придут. Продолжать и дальше держать Москву в страхе перед ними Мстиславский не стал – это могло показаться подозрительным царю, тем более что по возвращении в Москву грамотка из Новгорода-Северского ему непременно должна быть показана.