– Род ваш Богом презрен за клятвоотступничество, оттого и беды на нем, – спокойно, дерзко выговорила Ефросинья. – И не беды то, а воздаяния.

– Сын у меня родился, тетка, – словно бы не услышав чудовищной дерзости Ефросиньи, спокойно сказал Иван. – Ни в чем не винен младенец, а ты уж и на него озлобилась. Поздравлений уникла! Грех то великий, тетка! И не я тебя за него судить стану. Грядет на тебя иной суд!.. И не лицемерь более пред святыми образами – твоя душа уж черна от греха! И токмо единым ты можешь спасти ее… Единым!..

Иван отошел от стены, приблизился к Ефросинье, присел перед нею на корточки – глаза его усмиряюще и властно смотрели на нее.

– Нет… – выдохнула Ефросинья, поняв Ивана, и впервые в глазах ее промелькнул испуг. – Нет, – сказала она тверже, но взгляд Ивана стал невыносим ей – она отвернулась, с болью, со страхом прошептала: – Токмо нудьма ты пострижешь меня…

– О твоей душе беспокоюсь, тетка…

– Мою душу оставь мне…

– Богу ее потребно отдать – всецело… Средь людей ей уже опасно быть. Страшна твоя душа… Страшна, тетка! Оттого и прошу: уйди в монастырь. Отстранись!.. Не навлекай своей злобой нового лиха на нашу землю. Уйди, тетка, будь благоразумна.

– Уйти и оставить тебе на растерзание все!.. Все, что полито моими слезами! Нешто не ведаю, чего ты хочешь?!

– Лагоды хочу и спокоя, – резко сказал Иван. – С Володимером мы уживемся, с тобой – нет! Уйди в монастырь… Прошу, слышишь, прошу: уйди!

– Нет! – крикнула Ефросинья.

– Нет?! – улыбнулся зловеще Иван и выпрямился. Тяжелое тело его нависло над Ефросиньей, как занесенный топор. Ефросинья приникла к полу – длинные пегие пряди ее волос расстелились у ног Ивана. Иван злобно наступил на них, лишив Ефросинью возможности даже поднять голову, злобно проговорил, обращаясь больше к самому себе, чем к Ефросинье: – И чего же ты хочешь? Чего?.. Несчастная! Добыть Володимеру престол? А почто же ему быть на престоле? От четвертого удельного родился он! Что его достоинство к государству? Которое его поколенье? Ведаю, какой яд ты в душе таишь, и иных, скудоумных, тем ядом отравляешь!.. Да истина лише Богу ведома, а не тебе! Не ведая истины, ты движешься корыстью и вновь берешь на душу черный грех, выставляя Володимера вместо меня. Я не похищением, не супостатством, не кровью сел на государство… Божиим произволением рожден я на царство и не усомняюсь в том, понеже меня батюшка пожаловал – благословил государством, да и возрос я на государстве!

Иван отступил, освободил Ефросиньины волосы. Ефросинья медленно, измученно поднялась с пола, не глянув на Ивана и будто вовсе забыв о нем, пошла к образам, опустилась перед ними на колени, беззвучно стала молиться.

Иван подошел к ней, стал за спиной…

– Не победить тебе, тетка! – уверенно и твердо проговорил он. – Ни за что не победить! Со мной Бог и правда, с тобой лише зло! И хоть сильна твоя сторона и велико племя злопыхов и израдцев, но, будь вас даже в тыщу раз больше, вам все едино не одолеть меня! За что вы стоите? За себя лише… За благополучие свое… Я же стою за себя и за Русь. Да, и за Русь! Нещадный, злобный, мерзкий… ублюдок, как мнишь ты и оные, но я, слышишь, я стою за Русь, а не вы – чистые, благоверные, непорочные… Вам не дано положить душу за други своя, ибо вы положили души свои за самих себя, и страсть ваша – истлевшая головешка! Она не осветит ваш путь и не согреет ваши души… Но пожар от нее может заняться… Может! Однако и на пожарище через год прозябает трава… И на пожарище я построю то, что задумал!

1

В первое же погожее утро дьяк Разбойного приказа Василий Щелкалов велел заседлать лучшего своего жеребца и по давней и неизменной своей привычке, прежде чем ехать в приказ, отправился на посад: обсмотреть, проведать, проследить, где что делается и как делается? До всего ему было дело, до всего нужда: ездил по Москве как хозяин.

Чуть завидят его посадские – хоронятся по дворам, по избам. Лучше не попадаться ему на глаза: уж больно придирчив и въедлив дьяк. Ни за что ни про что прицепится, сыщет вину любому…

Не любят за это Щелкалова на Москве. Знает дьяк про эту нелюбовь – гордится. Когда едет по посаду и видит, как прячутся от него посажане, довольная ухмылка вползает ему на лицо. Его маленькие, вечно прищуренные глазки еще проворней принимаются зыркать по сторонам. Под каждую подворотню заглянет, по дыму, на нюх, узнает, в какой избе в пост скоромное готовится или тайно от мытника брага варится.

Не дай Бог, если до его проезда кто-нибудь не поспеет отворить ставни: непременно в приказ повелит явиться. А уж там допытаются, почему в светлое время за ставнями сидишь? Чего сроду не думал и не делал – и в том сознаешься!

Пока держалась непогода, и пожили посажане спокойно. Не показывался Щелкалов на посаде: не хотел морозиться, а может, и боялся, что в такой завирюхе тюкнут обухом в темя, и только недобрый помин останется о нем. Злобы на него посажане накопили премного: каждый терпел от дьяка, и у каждого на него был припрятан за пазухой камень…

Знал об этом Щелкалов и в глубине души страшился посадских и за этот свой тайный страх еще сильней измывался над ними.

Нынче никто не попался под руку, хотя и проехал он уже добрую половину своего обычного пути.

– Прячутся, ублюдки! – вздосадовался Щелкалов.

С утра у него всегда ломило душу – от тяжелых снов и от постного завтрака. Не отыграйся он на ком-нибудь, не вызлись, не отведи душу – весь день будет мучить его тоска.

Жеребец шел весело, прытко, игриво нахлестывая себя длинным хвостом по ляжкам. Близ Мясницкой наехал Щелкалов на мужика, не поклонившегося ему, а только снявшего перед ним шапку. Мужик увернулся, но не совсем ловко – жеребец толкнул его боком, свалил в снег.

– Эк, лотрыга! Сермяк драный! – напустился на мужика Щелкалов – не столько от злости, сколько от радости, что нашел-таки, на ком отвести душу.

Мужик неуклюже барахтался в снегу, проваливался то руками, то ногами и никак не мог подняться.

– Ну, подымайсь, подымайсь! – блаженствовал выпрыгнувший из седла Щелкалов. – Аль подсобить твоему заду сапогом? С ранья напивился, скот!

Мужик наконец изловчился, поднялся: без шапки, взъерошенный, будто из бани, на бровях, на бороде, на усах – снег, глаза растерянные, но не испуганные, не заискивающие…

– Пошто не кланяешься, сучий сын?

Мужик сдул с усов снег, спокойно отмолвил:

– А я никому не кланяюсь – ни царю, ни Богу. Чресла у мене не гнутся… Перешиблены!

– Врешь, нехристь! – усомнился Щелкалов. – Плеткой взгрею – угнешься!

– Пошто – врешь?! Не вру вовсе! У царя нашего батюшки, Иван Васильевича, вопроси: кто первой на стену казанскую влез? Брат воеводы Курбского – Роман да я – Пров Авдеев! – Мужик осанисто выпятился, смачно сопнул. – За то мне от государя золотой жалован был!