– С кем торгуетесь, ялыманщики, – с царем! Он вас от татарвы щитит, от литвина щитит, от ляха щитит, вон – пять сундуков серебра истратил, чтоб вам, корнодухим, вольготно во всем было, а вы жлобитесь, мошну свою бережете!

– Торг дружбы не знает, Угрим Львович…

– Пета бяху[132], – отмахивается Пивов. – Десять бочек, и ни единой мене! Не то – вон томится без дела наш заплечник, а у него плеточки по сходной цене!

Сдаются кабатчики. Пивов отмыкает сундук, начинает отсчитывать по деньге, кидая их в рот. Накидав сотню, выплевывает вместе со слюной в ладони кабатчикам. Их пятеро – каждому по пяти сотен серебряных лепестков, маленьких, тоненьких, как скорлупа тыквенной семечки. Долго тянется счет: кабатчик, приняв от дьяка сотню монет, принимается в свой черед забрасывать их за щеку, пересчитывая…

– Единую недодал, Угрим Львович…

– Проглотнул, ялыманщик! – сердится Пивов.

– Резаная, Угрим Львович…

– Вы, мошенники, и портите деньги.

– Не по-божески, Угрим Львович, трех недодал!

– И не подавился, ялыманщик? – только удивляется Пивов.

Незадолго до полудня на старицком торгу вновь вышибают из бочек днища… Пивов первым прикладывается к ковшу: вино не больно доброе, смешанное с медовухой, зато крепкое! Пивов косится на стоящих тут же кабатчиков – сплутовали-таки, мошенники! – но снова заводиться с ними ему не хочется. Ему хочется квашенины, хочется спать…

– Давай, давай, люди, подходи! – громко зазывает Пивов. – Гуляйте, пейте здравие государя нашего Иван Васильевича!

И опять накатывается на Старицу пьяная одурь.

Наехали на торг царские охоронники, отпущенные Зайцевым на разгулку, и не по одному ковшу пропустили – многие и на лошадей еле повзлезли, – а потом пустились брать свое…

И теплые избы, и сытный корм, и девок – все раздобыли для себя ретивые молодцы в черных шубных кафтанах, обшитых по плечам и вороту дешевой серебряной парчой, – в такие кафтаны обряжал царь своих охоронцев, дабы всяк отличал их от простых ратников. В три дня истерзали они Старицу, так истерзали, что будто черное поветрие пронеслось над ней. Ефросинья, которой доносили обо всем, что творилось в Старице, была на редкость невозмутима, целыми днями сидела за ткацким станком и велела бесчинно выпроваживать всех жалобщиков.

Явились к ней уличные старосты, просили заступиться, урезонить распоясавшихся охоронников, от бесчинства которых многие старичане, побросав избы и добро, побежали с семьишками прятаться в монастыри. Но и старост выпроводила Ефросинья, сказав им, чтоб не шли они больше к ней, а шли бы к самому царю, ибо его злой волей занесены на Старицу страдания.

10

Возвращающегося в Старицу Ивана ждала радостная весть: царица Марья родила сына. Привез эту весть брат царицы – Михайло Темрюк. В Старицу он прискакал за день до возвращения царя… У самого крыльца упал загнанный им конь. Михайло, шатаясь, взошел на крыльцо и, узнав, что царя нету в Старице, тоже свалился, мертвецки уставший от непрерывной десятичасовой скачки. Утром он еще был в Москве, а ночь всю, не отходя, провел перед дверью царицыной спальни. Перед рассветом утихли натужные крики Марьи, и повитуха отворила тяжелую дверь…

– Мальчонка, – известила она кратко.

Михайло впрыгнул в седло и, оставив на двухстах верстах еще четырех лошадей, к трем часам пополудни был в Старице.

Чуть отлежавшись, выпив полкувшина вина, раздосадованный отсутствием царя, но по-прежнему бешено радостный, гордый и неукротимый в своей радости, оттого что теперь кровно породнен с царем, Михайло заметался по старицким хоромам, по подворью шальным, восторженным демоном, ища, куда бы выплеснуть переполнявшую его радость, ища, чем бы отвести душу, выярить ее, вытомить, запалить, загнать, как загнал в бешеной скачке лошадей. Выхватив из ножен свой большущий кавказский кинжал, бегал он по подворью, бегал и пританцовывал, хлеща сверкающей сталью такую же, как и он сам, радостную и буйную прозрачность, неудержимо падавшую на землю с мартовского неба. Слепящее солнце раззадоривало его, дразнило, и он в веселом неистовстве кромсал его кинжалом.

Старицкая челядь разбежалась и попряталась. На крыльце в грузной стойке, скрестив на груди руки, стоял Пивов и равнодушно наблюдал за разбесившимся Темрюком.

«Ишь, юродствует! – беззлобно, с брезгливым самодовольством думал дьяк. – Залетела ворона в царские хоромы: перья много, а лету нет! Дармоед! Шесть тыщ рубликов в прошлом годе высосал из казны… Треть Старицы откупить можно, и все баскаку[133] мало! Ноне, поди, по племяннику подарки канючить станет?!» – Пивов поприкинул в уме, сколько у него еще осталось серебра после трехразовой выдачи старицким кабатчикам – оставалось немного… Пивов твердо решил: «Не дам!» Царскую казну он берег ревностней, чем свою собственную.

Темрюк неистовствовал весь день, да когда еще узнал, что царские охоронники оставлены в Старице, придумал и вовсе помрачительное дело – разослал их по всем старицким колокольням и велел беспрестанно звонить всю ночь, и всю ночь стонали над Старицей изнасилованные колокола, стонала земля, разверзалась над ней бессонная темнота, и в гулкое небо билось жалобное эхо.

11

– Государь! – Темрюк упал перед Иваном на колени, яростно, восторженно метнул к нему руки. – У тебя – сын! Вчера, на рассвете!..

Иван только-только вылез из саней… Темрюк и шагу не дал ему сделать, загородил дорогу к крыльцу, где с подарками ждали Ивана старицкие бояре.

– Благодарю тебя, Господи, за дар твой! – медленно перекрестился Иван, поднял глаза к небу и радостно, по-детски, улыбнулся. – Благодарю и тебя, Михайла, радость привез ты мне… Истомилась моя душа по радости, истомилась вкрай! Подымись, Михайла, поцелуемся! Ты – за племянника, я – за сына!

Михайло поднялся с колен, поцеловался с Иваном. Вылез из саней и подошел к Ивану князь Владимир, радостно протянул к нему руки:

– Дозволь поздравить тебя, государь! – Даже сейчас Владимир не решился назвать Ивана братом.

Иван поцеловался с Владимиром, тяжело, по-мужски, но чуть-чуть стыдливо стер со щек быстрые слезы. Подковылял Левкий, перекрестил Ивана, торжественно проговорил:

– Боже Вседержителю, творче и всему Создатель, просвяти, Господи, день сей! Радуюсь радости твоей, государь! Корень древа твоего упрочился!

Старицкие бояре остались на крыльце – ждали, пока царь сам обратит на них внимание. Ефросиньи среди них не было.

Иван стал расспрашивать о здоровье царицы, спросил: мучилась ли она или легко разрешилась от бремени?

– Мучилась, государь, – отвечал ему Михайло.

Иван огорчился, но Левкий – вездесущий Левкий! – мигом утешил его.