(Ужасно вновь воскрешать боль.)

Вергилий

В одну из теплых майских ночей мне приснился удивительный, но вместе с тем тревожный сон. Будто стою я на куполе храма Святой Софии и вокруг меня бушует дикое пламя, пожирающее дома и церкви Константинополя. Внизу в поисках укрытия с криками и воплями метаются люди. Среди них я пытаюсь обнаружить жену и детей, но их нет в этой обезумевшей от страха толпе, тогда я начинаю звать их, но мой голос тонет в яростном реве огня.

Вдруг до моих ушей доносится стон, обернувшись, я вижу своего императора. Константин Палеолог стоит на балконе дворца, воздев руки к небу – он пугающе бледен и едва держится на ногах. В самый последний момент я успеваю подхватить василевса, не давая тому свалиться в пламя, однако доспехи на его спине уже пробиты и оттуда потоками хлещет кровь. Я пытаюсь закрыть рану, но кровь просачивается сквозь мои пальцы, выливаясь на улицы Константинополя и окрашивая в алый цвет воды залива Золотой Рог. Очень скоро город утопает в багровых потоках, но вот появляются солдаты в войлочных колпаках, они подхватывают меня на руки и несут вдоль разрушенной стены Феодосия, где уже выстроилось бессчетное количество воинов.

– Да здравствует падишах! – ревут они, вздымая острые клинки, которые блестят на утреннем солнце…

Я проснулся в холодном поту – меня бил озноб, хотя на улице уже много дней стояла невыносимая жара. Потянувшись к чаше с водой, я нечаянно опрокинул ее, и на этот звук тут же сбежались слуги.

– Что случилось? – спрашивали они, беспокоясь о моем здоровье, которое слишком часто подводило меня в последнее время.

Пребывая в странном оцепенении после зловещего сна я прошептал:

– Грядут страшные события. Хорошенько запомните этот день.

Это было 29 мая.

* * *

По прошествии почти двух лет я возвращался домой – в Константинополь. Все это время я непрестанно думал о прошлом – об ошибках, которые совершил, и выборе, который мне пришлось сделать. Прежде я никогда не испытывал сомнений относительно своего предназначения – служить стране и императору. Ради этой великой цели я был готов пожертвовать всем, но когда пришло время, от моей решимости не осталось и следа. Я взял на себя грех убийства, успокаивая свою совесть тем, что действую во благо империи, но после того странного разговора с Нефером я уже не знал, кому служу и зачем.

Единственное, в чем я не испытывал ни капли сомнения, так это в своем желании снова увидеть Феофано. Она и без того часто являлась в моих снах, манила к себе, обещая радость и блаженство. Я ни на секунду не мог выкинуть ее образ из головы, воображал, что моя возлюбленная рядом, желал осязать ее. К своему стыду, добавлю, что даже воспоминания о жене и детях блекли на фоне этих ослепительных грез.

И все-таки я спешил домой, ибо смертельно устал от скитаний. Путешествие мое оказалось довольно успешным. Трюмы корабля были до отказа набиты дарами восточных владык, а за пазухой я хранил письмо грузинского князя, который был счастлив отдать свою дочь за нашего императора, да еще, вопреки обычаям своей страны[81], обещал выдавать ежегодно по 3 тысячи флоринов на ее содержание в дополнение к тем, сорока тысячам, которые станут ее приданым. Не знаю, чем было продиктовано столь щедрое предложение – моим ли искусством дипломатии или же чудесным музыкальным инструментом – органом, который мы привезли в дар грузинскому правителю. За этот подарок меня наградили халатом из парчи, а моему императору было направлено несколько рулонов бесценного пурпурного шелка.

Впрочем, не менее великолепные почести были оказаны мне и при дворе императора Трапезунда, Иоанна Комнина, который тоже имел намерение породниться с царственной династией Палеологов. Едва я оказался во дворце, он заключил меня в дружеские объятия и произнес:

– Ты прибыл в добрый час, Георгий, ведь у меня есть новость, которая обрадует тебя, – сказал Иоанн, весь сияя от удовольствия, подобно прожорливому коту, умыкнувшему у хозяйки кувшин со сметаной. – Несколько дней назад в своей столице скончался султан Мурад, который причинял нам столько беспокойства.

Услышав это, я был потрясен и опечален одновременно.

– Но ведь османский лидер был еще так молод, – растерянно прошептал я. Да, в последнюю нашу встречу он выглядел крайне усталым и болезненным, однако сложно было поверить, что дни его сочтены. – Кто занял его место?

Трапезундский император ожидал от меня иной реакции, однако продолжил говорить все тем же непринужденным голосом:

– У турок правит теперь Мехмед – сын покойного султана. Еще совсем молодой и неопытный. Заверяет послов в своих добрых намерениях и с готовностью заключает выгодные для нас союзы. Мой апокрисиарий[82] уже получил от него богатые дары и обещание мира.

Иоанн весь светился от счастья и тут же приказал слуге принести кувшин с лучшим вином из его личного погреба. Однако, заметив мой хмурый и задумчивый взгляд, он потерял терпение и обиженно воскликнул:

– В чем дело, Георгий? Почему ты не радуешься вместе со мной? Неужели ты находишь это известие настолько печальным?

– Именно так, государь.

Трапезундский император воззрился на меня с недоумением.

– Дело в том, что мне довелось знать султана Мурада лично. Всю свою жизнь он мечтал лишь о мире и спокойствии для себя и своей империи.

Я сделал паузу, дабы промочить горло водой из небольшого дворцового фонтанчика посредине сада.

– Совсем иное довелось мне слышать о Мехмеде, – продолжил я. – Он молод, умен и жаждет прославиться. Боюсь, что на османском троне сейчас скорее голодный волк, чем запуганный ягненок.

Комнин понял мою озабоченность и, похлопав меня по плечу, произнес:

– Ты – умнейший из людей своего василевса, Георгий и я склонен доверять твоим словам. Нам же, остается только молиться богу, чтобы новый султан проявил достаточно благоразумия и терпения.

– Хотелось бы верить в это, – отозвался я, хотя не в моих правилах было полагаться на удачу.

«Восшествие Мехмеда на трон означает войну», – так говорил мне Халиль-паша. Он предупреждал, что принц давно мечтает овладеть Константинополем и бросит на это все свои силы. Вопрос только в том, как скоро он повернет свою армию против Второго Рима? И есть ли способ остановить его?

* * *

В начале осени 1451 года я вновь увидел стены древней ромейской столицы.

Константинополь жил все той же, шумной, суетной и неповторимой жизнью, которая никогда не прекращалась за его стенами. И каждый раз, возвращаясь издалека, я находил, что