— Почему вы меня об этом спрашиваете? Откуда мне знать?

— Почему бы и нет?

— Я работаю в школьном ведомстве.

— Как я слышала, вы часто бываете в штабе Хартманна.

— Он глава департамента образования. Я обязан бывать у него по долгу службы.

— Он вам нравится?

Кристенсен замялся:

— Ему нелегко угодить. — И снова не выдержал, спросил тревожно: — Что случилось?

— Вам что-нибудь говорит имя Фауст?

— Да.

Она подняла голову от своих записей.

— Он продал душу дьяволу.

Кристенсен был доволен своим маленьким розыгрышем и даже перестал на мгновение нервничать.

— Вам известен человек, который пользуется этим псевдонимом?

— Нет, но уверен, что он подошел бы многим.

В стеклянную дверь забарабанил пальцами Майер. Она вышла к нему. Эксперт по компьютерам нашла координаты одной из женщин, писавших Фаусту на сайте «Клуба разбитых сердец». Теперь у них было имя.

Лунд взяла листок с информацией, вернулась в комнату для допросов.

— Вы закончили? — спросил Кристенсен. — Я могу идти?

— Нет. У меня срочное дело, вами займется мой коллега.

Она вышла, оставив Кристенсена потеть в костюме.

Затем появился Майер, оглядел чиновника с головы до ног, положил перед собой пачку сигарет и банан. Тщательно очистив банан, он откусил кусок, потом зажег сигарету и затянулся.

— Меня ждет работа, — сказал Кристенсен.

— Да неужели?

Майер откусил еще от банана, закатал рукава.

— Лично у меня день с утра не задался, — сказал он, глядя в блокнот, оставленный Лунд. — Ну, посмотрим, сумеешь ли ты… как тебя? А, Олав. Сумеешь ли ты, Олав, поправить мне настроение.

Бирк-Ларсен сидел один в ярко-красном фургоне, припаркованном у тротуара в районе Вальбю. Упаковка «Туборга» на пассажирском сиденье. Две банки уже валялись пустые, и третья тоже быстро заканчивалась.

Он смотрел на проезжающие мимо машины. Курил. Пил. И пытался думать.

По тропе через зеленое поле шагал мужчина с детьми и собакой. Детей было трое.

У его сыновей никогда не было собаки, хотя они всегда мечтали о ней. В квартире они не могли себе этого позволить. А вот в доме…

Он подумал о Хумлебю и своих разбитых надеждах. Столько денег заморожено там из-за проклятой гнили и старого кирпича.

Мечтателем он не был. Пусть дураки мечтают. Бирк-Ларсен считал себя практичным человеком, он жил настоящим, никогда не вспоминал о прошлом и не страшился будущего. Он просто работал как вол, чтобы обеспечивать свою семью, и никто не смог бы сделать лучше.

И вот теперь его жизнь трещала по швам. В один день счастье и надежды развеялись как дым. Все, что еще вчера казалось незыблемым, теперь уплывало из-под ног, как зыбучие пески.

После утренней ссоры он больше не говорил с Пернилле. Она так и не вышла из спальни, он только слышал, как она плачет. В гараже все дела взял в свои руки Вагн Скербек — составлял графики, назначал рейсы, общался с клиентами.

Вагн удерживал их фирму на плаву. Он и Бирк-Ларсену порой помогал удержаться от необдуманного шага, о чем Пернилле не знала.

Малыш Вагн с его дурацкой серебряной цепочкой на шее. Бедняга Вагн, который вечно увивался вокруг них просто потому, что ему некуда было больше пойти. Три года назад, когда у него возникли проблемы с деньгами, Бирк-Ларсен разрешил ему ночевать в гараже месяцев шесть. Вагн был благодарен и смущен. То и дело поднимался к ним с пиццей, которую они не просили, баловал мальчишек, Нанне покупал нелепые подарки.

Дядя Вагн. Никакого кровного родства. Значит, любовь?

Даже когда все отвернутся, Вагн Скербек останется с ними до последнего. Кроме Бирк-Ларсенов и больного старика-родственника, у него не было никого. Да и сама жизнь как-то не сложилась. Ни дома, ни семьи.

Бирк-Ларсен схватил банку с недопитым пивом, опустошил ее одним глотком, выбросил в окно. Он ненавидел себя за эти мысли. Пытался прогнать того прежнего Тайса, агрессивного, мелочного, грубого, который все еще жил в нем и пытался вырваться на свободу. В ту ночь на складе с учителем он все-таки дождался своего момента. Если бы не Вагн, прежний Бирк-Ларсен одержал бы верх и Кемаль был бы мертв. А он сам сидел бы сейчас в камере в синей тюремной робе, в ожидании многолетнего срока.

Но тот Тайс из прошлого никуда не исчез и напоминал о себе.

Ему не знакомы были ни щедрость, ни прощение, ни сожаление; он знал только гнев и насилие — и острую потребность подавить в себе и то и другое.

Тайс из прошлого не вернется к жизни. Этого нельзя допустить. Ради Пернилле. Ради сыновей.

И ради него самого. Даже в те шальные годы, когда произошло многое из того, о чем он не хотел сейчас вспоминать, Тайс Бирк-Ларсен слышал в своей душе тот надоедливый, непрошеный голос, что зовется совестью. Этот голос изводил его, не давал спать по ночам, корил и увещевал. До сих пор.

Он посмотрел на три оставшиеся в упаковке банки, бросил их за спинку кресла, развернул машину и направился в город, в сторону больницы.

Это было новое крыло городской больницы, и казалось, что оно целиком сделано из стекла. Прозрачные стены собирали и усиливали анемичный ноябрьский свет, так что изнутри день был похож на летний — яркий, неутомимый, непреклонный.

Бирк-Ларсен прошел к регистратуре, дождался, пока женщина за стойкой сделает необходимый звонок. По ее лицу он понял, что она все знала.

— Он примет вас, — наконец сказала она, бросив на него неприязненный взгляд. Она была иностранкой, с Ближнего Востока. Ливанка? Турчанка? Он понятия не имел. — Один Господь знает почему.

Кемаль сидел в инвалидной коляске в комнате отдыха этажом ниже. Его лицо было покрыто синяками, ранами и пластырями. Загипсованная правая нога вытянута горизонтально. Левая рука тоже в гипсе.

— Как вы? — спросил Тайс Бирк-Ларсен, не сумев придумать ничего лучшего.

Учитель отрешенно посмотрел на него:

— Завтра выписывают.

Долгое молчание.

— Может, принести чего-нибудь? Кофе? Сэндвич?

Кемаль перевел взгляд в окно, потом снова на Бирк-Ларсена, сказав короткое «нет».

— Есть новости по делу? — спросил он после паузы.

Бирк-Ларсен покачал головой:

— Вроде нет. Мне они все равно не скажут. Не сейчас.

Он никогда не любил учителей. Слишком уж самодовольны. Как будто им известно нечто такое, что обычным людям недоступно. На самом деле ничего они не знают. И понятия не имеют, каково это — расти во вчерашнем Вестербро, каково это шагать из школы домой мимо проституток, торговцев дурью и пьяниц, каково думать не об игрушках, а о том, чтобы выжить, каково сражаться собственными кулаками за право на лучшую долю.