— Но все же почему ты пришел ко мне? — настаивала Гудрун.

— Так было надо. Если б тебя не было на этом свете, мне тоже не следовало бы родиться.

Гудрун продолжала стоять, глядя на него большими, полными удивления глазами. И Джеральд не сводил с нее взгляда, — казалось, он впал в противоестественное оцепенение. Гудрун вздохнула. Теперь она погибла. У нее не было выбора.

— Сними ботинки, — сказала она. — Они, верно, здорово промокли.

Джеральд бросил кепку на стул, расстегнул пальто — чтобы справиться с верхними пуговицами, ему пришлось высоко поднять подбородок. Его прекрасные, коротко подстриженные волосы растрепались. Золотые, как спелая пшеница. Он снял пальто.

Пиджак он скинул быстро, ослабил черный галстук и стал расстегивать запонки — на каждой по большой жемчужине. Гудрун внимательно прислушивалась, надеясь, что никто в доме не услышит хруста накрахмаленной сорочки, похожего на серию выстрелов.

Он пришел за поддержкой. Гудрун позволила ему обнять себя и крепко прижать к груди. Рядом с ней Джеральд испытывал огромное облегчение. Он отдал ей весь сдерживаемый внутри мрак и губительную смерть и вновь обрел цельность. Это было изумительно, восхитительно, просто восторг. Когда на него снизошло это периодически повторяющееся в его жизни чудо, Джеральд испытал огромное облегчение и счастье. Гудрун же приняла мужчину как сосуд, полный горького сознания смерти. В этот решительный момент у нее не хватило сил сопротивляться. Кошмарное неистовство смерти заполнило ее, и она приняла это в самозабвенном порыве подчинения, испытав острые и мучительные ощущения.

Джеральд приникал к ней ближе и ближе, погружаясь все глубже в обволакивающее мягкое тепло, обладающее поразительной восстанавливающей силой, — тепло вливалось в вены и приносило новую жизнь. Он чувствовал, что растворяется и обретает покой в живительной силе женского тела. Бьющееся в ее груди сердце казалось вторым неукротимым солнцем, и он с энтузиазмом принимал его тепло и творческую мощь. Израненные, истерзанные вены легко исцелялись, когда в них вливалась пульсирующая жизнь, — она проникала незаметно, словно всемогущий приток солнечной энергии. Его кровь, которую, казалось, унесла смерть, возвращалась, наполненная верой, красотой, мощью.

Джеральд чувствовал, как его члены оживают, становятся более округлыми и гибкими, тело обретало невероятную силу. Он вновь стал сильным, полноценным мужчиной, оставшись при этом ребенком, благодарным ребенком, которого успокоили и вернули к жизни.

А Гудрун — огромную, полную жизни чашу — он боготворил. Она была матерью и смыслом всей жизни. Он же, ребенок и мужчина, приник к ней и обрел целостность. Его безупречное тело было почти разрушено, но удивительный нежный ток, идущий от ее груди, окутал его и словно исцеляющей родниковой водой, словно легкой, успокаивающей струей самой жизни окропил иссушенный, ущербный мозг. Джеральд будто заново родился.

Его мозг пострадал, иссох, словно повредили органическую ткань. Он не знал прежде, до какой степени разрушение коснулось его, до какой степени ткань, мозговая ткань повреждена губительным смертельным потоком. Теперь, когда идущее от женщины исцеление охватило его всего, он понял, что был инвалидом, был чем-то вроде растения, чью ткань изнутри взорвал мороз.

Джеральд зарылся небольшой, упрямой головой между ее грудями, сжимая их с двух сторон. Гудрун дрожащими руками прижимала к себе его голову. Он лежал вне себя от блаженства, она же сознавала все. Приятное, возрождающее тепло текло по нему, словно он спал в материнском чреве. Ах, если б она продолжала дарить ему этот живительный поток, он бы воскрес и вновь обрел себя. Он боялся, что его прогонят до окончания процесса. И льнул к ней, как младенец к груди, а она не могла его оттолкнуть. Высохшая, поврежденная оболочка расслабилась, размягчилась, то, что было застывшим, омертвевшим, разрушенным, ожило, стало мягким и гибким, там пульсировала новая жизнь. Мужчина в нем возблагодарил Бога, а младенец — материнскую грудь. Его радость и благодарность были сродни бреду — он чувствовал, что преодолел распад личности, и теперь погружался в глубокий, неодолимый сон, которому надлежало полностью излечить его измученную душу.

Но у Гудрун сна не было ни в одном глазу, она полностью пришла в себя. Уставившись широко раскрытыми глазами в темноту, она не шевелилась, лежа в объятиях крепко спящего Джеральда.

Ей казалось, что она слышит разбивающиеся о невидимый берег волны — редкие и унылые, они словно отбивали ритм судьбы, в этой монотонности ощущалась сама вечность. Нескончаемые удары неспешных, угрюмых, судьбоносных волн держали в заложницах ее жизнь, она же лежала, глядя в темноту широко раскрытыми глазами. Гудрун могла заглянуть далеко, в самое вечность, однако ничего там не видела. Сознание ее было обострено — но что она Могла понять?

Этот экстремальный настрой, возникший, когда она лежала, устремив взор в вечность, отрешенная от всего земного и осознающая все — до конца, этот настрой прошел, оставив ее в тревожном состоянии. Слишком долго она лежала без движения. Гудрун пошевелилась, она приходила в себя. Ей захотелось взглянуть на Джеральда, увидеть его.

Но она не решалась включить свет, понимая, что разбудит мужчину, а ей не хотелось нарушать тот крепкий сон, который она сама ему подарила.

Гудрун осторожно высвободилась из объятий Джеральда и слегка приподнялась, чтобы взглянуть на него. При слабом свете ей удалось разглядеть черты лица глубоко спящего человека. Удивительно, но, несмотря на темноту, она довольно хорошо его видела. Правда, он был очень далеко, в другом мире. Ей хотелось кричать от отчаяния — таким далеким и прекрасным он был, житель другого мира. Казалось, она смотрит на камень, лежащий глубоко на дне, под толщей чистой воды. Она была здесь, во власти душевных мук, он же проник в другую стихию и находился там, лишенный мысли, далекий, ожившее неясное очертание. Красивый, далекий и совершенный. Им никогда не быть вместе. Ах, эта ужасная, непреодолимая дистанция, всегда отделявшая ее от других людей!

Ничего не оставалось — только лежать и терпеть. Гудрун чувствовала безграничную нежность к Джеральду и в то же время темную, подсознательную, ревнивую ненависть: ведь он, прекрасный и свободный, пребывал в другом мире, она же мучилась бессонницей в реальной темноте.

Мозг работал ярко и напряженно — изнуряюще напряженно. Церковные часы пробили время — как ей показалось, слишком торопливо. Их бой отчетливо врезался в ее напряженное, четкое сознание. А Джеральд преспокойно спал, словно время остановилось.

Гудрун устала, измучилась. И все же ей придется еще какое-то время пребывать в состоянии обостренного сверхсознания. Все разом нахлынуло на нее — детство, юность, забытые случаи, нереализованные возможности, непонятые события, имеющие отношение к ней самой, к ее семье, друзьям, любовникам, приятелям, всем. Словно она вытягивала из мрака блестящую веревку информации, вытягивала, и вытягивала, и вытягивала из бездонных глубин прошлого, но той не видно было конца, у нее и не было конца. Гудрун приходилось тащить и тащить блестящую веревку, вытаскивать ее, фосфоресцирующую, из бездонных глубин времени, пока наконец она не почувствовала себя совсем усталой, больной, выдохшейся, на грани срыва, — и так ничего и не сделала.