— Отец умер, — сказал он.

— Умер? Кто это сказал?

— Ох, мама, посмотрела бы ты на него.

Мать отложила рукоделье и медленно поднялась.

— Ты пойдешь к нему? — спросил Джеральд.

— Да, — был ответ.

У кровати покойного уже собрались плачущие дети.

— Ах, мамочка! — Дочери были на грани истерики и рыдали в голос.

Но мать прошла вперед. У отца было спокойное, умиротворенное лицо, словно он сладко спал, так сладко, так мирно, как спят непорочные юноши. Он был еще теплый.

Некоторое время мать стояла и смотрела на него, храня угрюмое, тягостное молчание.

— Увы! — с горечью произнесла она наконец, словно обращаясь к незримым свидетелям. — Тебя нет! — Несколько минут она молча смотрела на мужа, потом убежденно заявила: — Красивый, такой красивый, словно жизнь не оставила на тебе отпечатка, не коснулась тебя. К счастью, я выгляжу иначе. Надеюсь, после смерти я буду выглядеть на свой возраст. Красивый, красивый, — умилялась она. — Как в юности, когда на его лице появился первый пушок. Красивый, красивый человек… — И вдруг с надрывом выкрикнула: — Ни один из вас не должен так выглядеть на смертном одре! Не дайте такому случиться снова! — Это был странный, дикий приказ из неведомого будущего. Ее дети при этих грозных словах непроизвольно сбились в кучу. Щеки матери раскраснелись, она была ужасна и прекрасна. — Вините, вините меня, если хотите, за то, что он лежит здесь совсем как юноша с первым пушком на лице. Вините, это ваше право. Но никто из вас ничего не знает. — Мать замолчала, и воцарилась напряженная тишина. Затем вновь прозвучал тихий, сдавленный голос: — Если б я знала, что рожденные мною дети будут вот так выглядеть в смерти, я задушила бы их в младенчестве, да…

— Нет, мама, мы другие, и мы не виним тебя, — раздался сзади необычно резкий голос Джеральда.

Мать обернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Затем воздела руки в диком жесте безумного отчаяния.

— Молитесь! — решительно потребовала она. — Молитесь Богу, потому что от родителей помощь не придет.

— Что ты, мамочка! — вскричали вразнобой дочери.

Но та молча повернулась и вышла, остальные тоже поспешили поскорее разойтись.

Узнав о смерти мистера Крича, Гудрун почувствовала угрызения совести. Она держалась в стороне, боясь, как бы Джеральд не подумал, что ее легко завоевать. И вот теперь у него такое горе, а она не проявляет никакого участия.

На следующий день Гудрун, как обычно, пошла к Уинифред. Та была ей рада и с удовольствием укрылась в студии. Девочка много плакала и теперь, сильно напуганная, хотела ненадолго покинуть тягостную атмосферу. Вместе с Гудрун она принялась за работу в тишине студии, и это казалось вершиной счастья, чистым и свободным существованием после семейного хаоса и страданий. Ужин им принесли в студию, там они спокойно поели, вдали от всех.

После ужина к ним пришел Джеральд. В большой, просторной студии витал густой аромат кофе. Гудрун и Уинифред распорядились поставить маленький столик с лампой под белым абажуром, уютно освещавшей небольшое пространство в дальнем углу комнаты, у камина. Здесь был их крошечный мирок, разукрашенный прелестными тенями, — наверху утопали в сумеречном свете балки и стропила; скамьи и рабочий инвентарь тоже окутывали тени.

— А у вас здесь уютно, — сказал, подходя, Джеральд.

Низкий камин из кирпича, в котором ярко пылал огонь, старый турецкий ковер синего цвета, дубовый столик с лампой, десерт на бело-голубой скатерти, Гудрун готовила кофе в старинной медной кофеварке, Уинифред кипятила молоко в крошечной кастрюльке.

— Вы пили кофе? — спросила Гудрун.

— Да, но с вами тоже выпью, — ответил Джеральд.

— Тогда будешь пить из стакана — у нас только две чашки, — предупредила Уинифред.

— Мне все равно, — сказал он, сел на стул и сразу вошел в волшебный женский кружок. Как здесь хорошо, как уютно и чудесно находиться в этом мире длинных теней! Он полностью вычеркнул из памяти другую жизнь, в которой весь день занимался организацией похорон, наслаждаясь атмосферой волшебства и магии.

На столе все выглядело изящно — две красивые, красные с позолотой чашечки причудливой формы, черный с красными горошинами кувшинчик, необычный аппарат для варки кофе — спирт горел в нем ровно, почти незаметно для глаз. Мрачное великолепие красок сразу же пришлось Джеральду по душе.

Все сели, и Гудрун с большой осторожностью разлила кофе.

— Хотите молока? — спросила она спокойным голосом, однако черный кувшинчик с большими красными горошинами нервно подрагивал в ее руке. Ей всегда в равной степени были присущи как полная невозмутимость, так и повышенная нервозность.

— Нет, спасибо, — ответил Джеральд.

С необычным смирением Гудрун поставила перед мужчиной чашечку с кофе, себе же взяла стакан. Казалось, она хотела услужить ему.

— Почему вы взяли стакан — из него неудобно пить, — немедленно отреагировал Джеральд. Он предпочел бы сам взять стакан, а в ее руках видеть красивую чашку. Гудрун промолчала, ей нравилось это неравенство, ее самоуничижение.

— Вы здесь устроились en ménage[106], — пошутил Джеральд.

— Да. Только мы никого не принимаем, — сказала Уинифред.

— Не принимаете? Выходит, я незваный гость?

Джеральд вдруг почувствовал, как неуместен его светский костюм, он был здесь чужаком.

Гудрун держалась очень сдержанно. У нее не было желания говорить с Джеральдом. Сейчас лучше помолчать или перекинуться ничего не значащими фразами. О серьезном — ни слова. Они вели веселую, непринужденную беседу, пока не услышали, как работник вывел из конюшни лошадь и, покрикивая «давай-давай», стал впрягать ее в догкарт, чтобы отвезти Гудрун домой. Одевшись, она обменялась с Джеральдом рукопожатьем, так и не взглянув ему в глаза. И ушла.

Похороны были ужасны. После кладбища, за чаем, дочери все время повторяли: «Он был хорошим отцом — лучшим в мире!» или «Такого замечательного человека, как отец, больше не встретишь».

Джеральд молчал, не возражая. То было традиционное выражение скорби по ушедшим. Джеральд чтил традиции. Он принимал их как должное. А вот Уинифред все выводило из себя, она укрылась в студии и там рыдала, мечтая, чтоб рядом оказалась Гудрун.

К счастью, все разъехались. Кричи никогда не засиживались дома. К ужину Джеральд остался в доме один. Даже Уинифред на несколько дней увезла в Лондон сестра Лора.

Однако, оказавшись в одиночестве, Джеральд почувствовал себя худо. Прошел один день, другой. И все это время он ощущал себя человеком, висящим в цепях на краю пропасти. Как он ни старался, обрести твердую землю под ногами не удавалось. Его подвесили над пустотой, и там он корчился в муках. О чем бы он ни думал, все сводилось к этой зияющей бездне, — друзья, незнакомцы, работа или игра, — все заслоняла бездонная пропасть, над которой раскачивалось и гибло его сердце. Выхода не было — не за что ухватиться. Ему, подвешенному в невидимых жизненных цепях, так и суждено корчиться в муках на краю бездны.