— Не надо, — отказалась Гудрун. — Я пойду пешком.

Он предложил пройти вместе с ней эту долгую пустынную дорогу длиной в милю, и Гудрун не собиралась отказываться от его общества.

— Можно поехать и в автомобиле, — сказал Джеральд.

— Мне хочется прогуляться, — упорно настаивала она.

— Ну, раз так, тогда и я пойду с вами. Знаете, где ваша одежда? А я надену сапоги.

Поверх вечернего костюма он надел пальто, на голову — кепку. Они вышли из дома. Уже стемнело.

— Давайте закурим, — предложил Джеральд, останавливаясь на крытом крыльце. — Хотите?

И, распространяя в воздухе табачный аромат, они пустились в путь по темной, шедшей под уклон дороге, обрамленной аккуратно подрезанной живой изгородью.

Джеральду хотелось обнять Гудрун. Если он обнимет ее и привлечет к себе, то обретет равновесие. Ведь сейчас он сам себе казался чем-то вроде весов, в которых одна чаша клонится все ниже и ниже — в разверстую бездну. Нужно обрести хоть видимость равновесия. А тут есть надежда на полное исцеление.

Не думая о женщине, принимая во внимание только свои интересы, Джеральд легким движением обнял ее за талию и притянул к себе. От неожиданности Гудрун чуть не лишилась чувств. Потом испугалась: сильной рукой он держал ее твердо и властно. У нее чуть сердце не выскочило из груди, когда они, тесно прижавшись, спускались с холма в ненастный темный вечер. Он уверенно ее поддерживал. Неожиданно он снова стал свободным, безупречным, сильным, героическим.

Джеральд поднес руку ко рту и выбросил сигарету — мерцающий огонек полетел в невидимую живую изгородь. Теперь он мог всего себя посвятить Гудрун.

— Так-то лучше, — произнес он с ликованием.

Торжество, звучащее в его голосе, было для Гудрун сладким ядом. Неужели она так много значит для него? Она пила яд мелкими глотками.

— Вам лучше? — спросила она с легкой завистью.

— Гораздо, — ответил он, тон был все тот же, ликующий, — а то я было совсем развалился.

Гудрун крепко прижалась к нему. Джеральд ощущал ее всю, мягкую, теплую, она была самой важной и прекрасной частью его жизни. Идущее от нее тепло, ее движения чудесным образом пронизывали его.

— Я очень рада, если смогла помочь вам, — сказала она.

— Никто, кроме вас, не смог бы этого сделать, — отозвался Джеральд.

«А ведь правда», — подумала Гудрун, испытав от этой мысли нервную дрожь, необычный душевный подъем.

Они шли, и Джеральд все сильнее прижимал ее к себе, она чувствовала его крепкое, сильное тело. Он был такой могучий, такой надежный, что не было желания сопротивляться. Гудрун словно плыла по течению, что чудесным образом соединялось с физическим движением — вниз по темному наветренному склону холма. Далеко впереди желтыми огоньками светился Бельдовер — множество огней сгруппировалось в ярко освещенное пятно на темном холме. Но он и она шли отдельно от всего этого — шли в полной, обособленной от остального мира темноте.

— Ты меня любишь? Сильно любишь? — послышался ее голос — почти жалобный. — Я ничего не знаю, не понимаю!

— Сильно? — Голос его зазвенел с болезненной экзальтацией. — Не знаю — но сильнее не умею. — Собственные слова поразили Джеральда. Так оно и было. Сделав такое признание, он раскрылся перед ней, забыв о мерах предосторожности. Он любил ее как только мог, — она была всем для него.

— Но я не могу в это поверить, — отозвался ее тихий голос, удивленный, трепещущий. Ее бросало в дрожь от сомнений и восторга. Именно это она хотела слышать, только это. И вот сейчас, когда услышала наконец — услышала слова, произнесенные дрожащим от искренности голосом, она не могла поверить. Не могла и не верила. И в то же время верила, торжествуя и ликуя.

— Почему? — удивился Джеральд. — Почему ты мне не веришь? Это правда. Такая же правда, как то, что мы сейчас стоим, — и он застыл на месте, держа ее на ветру. — Я ничего не люблю — ни на земле, ни на небе, кроме вот этого клочка земли, где мы с тобой стоим. И люблю я его не потому, что сам здесь нахожусь. Только из-за тебя. Я сто раз продал бы душу дьяволу, но не смог бы быть здесь без тебя. Просто не вынес бы одиночества. У меня бы лопнули мозги. И это сущая правда. — Он решительно притянул ее к себе.

— Не надо, — в страхе прошептала Гудрун. Но ведь именно этого она хотела. Куда подевалась ее смелость?

Они возобновили свою странную прогулку. Совсем чужие и в то же время пугающе, невероятно близкие. Какое-то сумасшествие. Но ведь она этого хотела, она хотела этого. Спустившись с холма, они теперь направлялись к пролету под мостом, по которому проходила железная дорога, ведущая к шахтам. Гудрун знала, что пролет ограничивают квадратные каменные опоры, — с одной стороны, там, где просачивается вода, они заросли мхом, с другой — сухие. Она бывала тут и слышала громыхание поезда над головой. Ей было известно, что под этим темным, уединенно расположенным мостом молодые шахтеры встречаются в дождливую погоду со своими подружками. И теперь ей тоже захотелось стоять здесь, под мостом, со своим дружком и целоваться в кромешной тьме. Когда они подошли ближе, она замедлила шаг.

Они остановились под мостом, и Джеральд крепко прижал ее к груди. Его тело напряженно и мощно дрожало; он сомкнул на ней руки и сжал так, что она, изумленная, не способная двигаться, почти не могла дышать. Ах, это было ужасно и прекрасно! Под этим мостом шахтеры тискали подружек. А теперь под этим же мостом их хозяин обнимает ее. Но насколько его объятия крепче и страшнее, насколько его любовное чувство ярче и интенсивнее! Она чувствовала, что теряет сознание, умирает в его сильных, дрожащих от страсти руках, умирает от соприкосновения с напряженным, мощным телом. Но вот немыслимая дрожь поутихла, несколько ослабела. Джеральд прислонился к опоре моста и потянул ее за собой.

Гудрун почти не сознавала, что происходит. Значит, влюбленные шахтеры, привалившись к опорам, обнимали своих подружек и целовали, как сейчас целовали ее. Но разве могли их поцелуи быть такими сладкими и крепкими, как властные поцелуи их хозяина? И таких щекочущих, коротко подстриженных усиков у них нет.

А подружки шахтеров, как и она, безвольно запрокинув головы, видели в темном просвете ярко освещенное желтое пятно на невидимом холме вдали, или неясные контуры деревьев, или дровяные склады при шахтах.

Его руки крепко обнимали Гудрун, казалось, он хотел всю ее вобрать в себя — ее тепло, нежность, ее восхитительное тело, жадно впитать весь цвет ее существа. Приподняв женщину, он припал к ней как к кубку с вином.

— Это стоит всего остального, — произнес Джеральд не своим, пронзительным голосом.

А Гудрун обмякла, она таяла и вливалась в него, словно теплое, драгоценное вещество, — оно разливалось по его венам, как пьянящий напиток. Руками она обхватила шею Джеральда, а он целовал ее, держа на весу, она же, разомлевшая, изливалась в него — крепкую, прочную чашу, собирающую вино ее жизни. И так она лежала, беспомощная, у него на груди, тая под поцелуями и растворяясь в его членах и костях, словно он был гибким, податливым железом, заряжавшимся ее электричеством.