Беркин вернулся и бросил в машину несколько свертков.

— Здесь хлеб, сыр, изюм, яблоки и шоколад, — сказал он; в голосе мужчины слышался скрытый смех — он прорывался сквозь подлинное молчание и силу. Урсуле хотелось прикоснуться к нему. Говорить, видеть — этого мало. Понять такого мужчину, глядя на него, невозможно. Темнота и тишина должны обрушиться на нее, и тогда ей в скрытом касании откроется мистическим образом истина. Легко, бездумно должна она соединиться с ним, обрести знание, которое гибель для всякого знания, обрести уверенность в незнании.

Они вновь ехали во мраке. Урсула не спрашивала куда — ей было все равно. Она сидела самодостаточная, полная внутренней силы, — со стороны такое состояние могло выглядеть апатией, бездумностью и инертностью. Сидя рядом с Беркином, она наслаждалась глубоким покоем — так звезда свободно плывет в небе. Однако в ней темным огнем вспыхивало предчувствие. Все же она дотронется до него. Нежными кончиками оживших пальцев она коснется его подлинной сущности, ласкового, целомудренного, неповторимого естества таинственных чресл. Отключив рассудок, прикоснется к нему во тьме, станет целомудренно ласкать его живую плоть, ласковые, великолепные загадочные чресла и бедра — вот о чем она постоянно думала и что предвкушала.

И он тоже, пребывая в магическом напряжении, ждал, когда она примет в себя знание о нем, как он принял знание о ней. Он постиг эту женщину подсознательно, без участия разума. Теперь она узнает его, и он тоже станет свободным. Как египтянин, он освободится от ночи, будет пребывать в устойчивом состоянии сбалансированного равновесия, мистическом центре физического существования. Они подарят друг другу это равновесие звезд — единственное, что является подлинной свободой.

Урсула обратила внимание, что теперь они едут меж деревьев, высоких старых великанов, по земле, заросшей увядающим папоротником. Белесые, с наростами стволы казались издали чередой призрачных, старых священников; папоротник вносил в картину таинственную, волшебную нотку. Ночь была темная, небо затянуто облаками. Беркин осторожно вел автомобиль.

— Где мы? — спросила Урсула.

— В Шервудском лесу.

Он явно знал это место. И ехал аккуратно, внимательно. Между деревьями проходила заросшая дорога. Они выехали на нее, потом через какое-то время свернули в сторону и, минуя дубовую рощу, подъехали к тропе, которая, расширяясь, образовывала лужайку, — к ней с покатого склона сбегал тоненький ручеек. Автомобиль остановился.

— Приехали, — сказал Беркин. — Давай выключим фары.

Он так и сделал, — воцарилась темнота, силуэты деревьев казались реальностями другого, ночного, существования. Беркин положил на траву коврик, они опустились на него и сидели неподвижно и молча. Из леса доносились слабые звуки, но это не мешало, совсем не мешало, мир замер, свершалось новое таинство. Они сбросили одежды, он привлек ее к себе и тем самым обрел, — через невидимую плоть он обрел ее чистую, сияющую сущность. Нечеловечески сильные пальцы на ее невидимом, обнаженном теле были пальцами безмолвия на безмолвии, таинственного ночного тела на таинственном ночном теле; то была ночь мужского и женского начал — недоступная для глаз и разума, эта ночь стала открытием другого живого существа через осязание.

Она желала его, ласкала, получая в прикосновениях максимум невыразимой словами информации, тайной, загадочной, абсолютно безмолвной, это был великолепный обмен дарами, полное приятие и полная сдача, таинство, реальность, которая никогда не может быть познана, живая, чувственная реальность, не переводимая на вербальный уровень, существующая вне разума, живое единение темноты, молчания и тайны, мистическая сущность реальности. Ее желание осуществилось. Его желание осуществилось. Теперь она была для него тем же, чем и он для нее, — непреходящим чудом мистически осязаемого подлинного другого естества.

Ночь была прохладной, они провели ее в автомобиле, задернув верх; сон их был глубок и мирен. День был уже в разгаре, когда он проснулся. Они посмотрели друг на друга и радостно засмеялись, потом отвели глаза, полные новой тайны. Целуясь, они помнили волшебство прошедшей ночи — великолепной и так тесно связанной с таинственной сутью мироздания, что они боялись о ней вспоминать. И глубоко запрятали память об этой ночи и обретенное знание.

Томас Крич умирал медленно, ужасно медленно. Всем казалось невероятным, что жизнь, которая еле теплится, никак не угаснет. Невероятно ослабевшего, истощенного больного поддерживали с помощью морфия и слабоалкогольных напитков — изредка он делал маленькие глоточки. Больной пребывал в сумеречном сознании — оно тонкой нитью отделяло смертный мрак от дневного света. Но воля его оставалась несломленной, он был по-прежнему цельный, собранный. Только теперь ему требовалась полная тишина.

За исключением сиделок любое присутствие было для больного в тягость. Джеральд каждое утро навещал отца, в глубине души надеясь, что старик наконец умер. Но он неизменно видел все то же прозрачное лицо с ужасными черными волосами на восковом лбу и неприятные мутные темные глаза, которые словно заполнял бесформенный мрак, оставив лишь крошечный просвет для зрения.

Всякий раз, когда темные мутные глаза останавливались на нем, Джеральд испытывал острый прилив отвращения, оно распространялось на все его существо, угрожая с грохотом взорвать мозг и поселить там безумие.

Каждое утро Джеральд стоял в комнате больного, прямой, подтянутый, полный жизни, светлые волосы его сияли. Сверкающая белизна странного, опасного существа, являющегося его сыном, приводила отца в сильное нервное возбуждение, раздражала. Он не мог вынести пронзительного и мрачного взгляда этих голубых глаз. Но противостояние длилось одно мгновение. Обоим встреча давалась тяжело, — отец и сын обменивались взглядами и расставались.

В течение долгого времени Джеральду удавалось сохранять sang froid[104], и он оставался спокойным. Но потом на него напал страх. Он боялся, что силы покинут его. Ему же хотелось проследить за всем процессом, стать свидетелем последних минут отца. Что-то извращенное было в его желании увидеть, как отец покинет эту землю. Тем не менее, ежедневно страх кинжальным ударом с силой бил в живот сыну, вызывая новую вспышку раздражения. И тогда Джеральд бродил весь день, борясь с желанием уступить страху, — будто дамоклов меч уже щекотал ему шею.

Выхода не было — он кровно связан с отцом и должен оставаться с ним до конца. А воля отца никогда не ослабеет и не подчинится смерти. Она уйдет только с самой смертью, а может, сохранится даже после кончины. Сын был в этом похож на отца: он тоже обладал несгибаемой волей и держался стойко и независимо, будто смерть и сам умирающий не могли никак повлиять на него.

Это было испытание судом Божьим. Мог ли он выстоять и не дрогнуть при виде умирающего в муках отца, не смягчиться, не стать менее суровым пред лицом всемогущей смерти? Подобно индейцу под пытками, Джеральд переживал зрелище медленной смерти, не поморщившись, не поведя бровью. Он почти торжествовал победу. В какой-то степени он хотел этой смерти, даже приближал ее. Словно сам руководил процессом — даже когда отшатывался в ужасе. И все же он его направлял, утверждаясь через смерть.