Урсула отвернулась, нервно обламывая ветки бересклета на живой изгороди, дрожащими пальцами она прижимала их к груди.

Беркин молча наблюдал за ней. При виде этих дрожащих, таких чувствительных пальчиков в нем вспыхнула нежность, но его не покидали ярость и раздражение.

— Унизительное изображение, — холодно произнес он.

— Да, унизительное, — согласилась она. — Но унизительное скорее для меня, чем для тебя.

— Раз уж ты сама так решила, — сказал он.

Лицо ее вновь залила краска, золотые огоньки запрыгали в глазах.

— Ты! — воскликнула она. — Ты! Правдолюбец! Поклонник чистоты! Да твои правда и чистота смердят. От них несет падалью, ведь ты ею питаешься, шакал, пожиратель трупов. Ты грязный, грязный — ты должен это знать. Чистота, искренность, доброта — спасибо, мы это уже проходили. На самом деле ты грязный, мертвый человек, непристойный — вот ты какой, непристойный, извращенный. Ты и любовь! Тебе не нужна любовь — вот это будет правдой. Тебе нужен ты сам, грязь и смерть — вот что тебе нужно. В тебе столько извращенности, подспудного стремления к смерти. И потом…

— Едет велосипедист, — прервал ее Беркин, страдающий от этих громких обвинений.

Урсула взглянула на дорогу.

— Плевать! — выкрикнула она.

Однако она примолкла. Проезжавший мимо велосипедист, слышавший еще издалека громкую перебранку, бросил любопытный взгляд на стоявших возле автомобиля мужчину и женщину.

— Добрый день, — приветливо поздоровался он.

— Добрый, — хмуро ответил Беркин.

Пока мужчина на велосипеде не скрылся из глаз, оба не проронили ни слова.

Лицо Беркина посветлело. Он знал, что Урсула в главном права. У него действительно извращенное сознание: с одной стороны, возвышенно-одухотворенное, а с другой, по непонятной причине, — порочное. Но она сама неужели лучше? Лучше ли другие?

— Возможно, ты права, говоря про ложь, смрад и все такое, — сказал он. — Но духовные откровения Гермионы не более отвратительны, чем твои, порожденные эмоциями и ревностью. Надо оставаться порядочным человеком, даже по отношению к врагам. Гермиона — мой враг, до ее последнего вздоха. Вот почему я должен уважительно проститься с ней.

— Все ты! Твои враги, твои расставания! Строишь из себя ангела! Но кого ты этим обманешь? Только себя. Я ревную! Я! Все сказанное мной, — в ее голосе нарастало возбуждение, — чистая правда, понимаешь ты это? Потому что ты — это ты, грязный, лживый притворщик, гроб повапленный. Вот почему я все это говорю. А ты слушай!

— И будь благодарен, — прибавил Беркин, скорчив смешную гримасу.

— Да, если в тебе есть хоть капля порядочности, будь благодарен, — воскликнула Урсула.

— Однако ее нет, — возразил он.

— Да, даже капли не осталось, — горячо произнесла она. — Так что пойдем дальше каждый своим путем. Ничего хорошего у нас не получится. Уезжай один, я не хочу ехать с тобой… оставь меня…

— Но ты не знаешь дороги, — сказал он.

— Пусть это тебя не волнует. Я не пропаду, уверяю тебя. У меня есть десять шиллингов, этого хватит, чтобы выбраться из любого места, куда бы ты меня ни завез. — Урсула колебалась. Кольца еще были на ее руке — два на мизинце и одно на безымянном. И все же она колебалась.

— Что ж, — вздохнул он, — если кто-то дурак, то это надолго.

— В этом ты прав, — согласилась она.

Урсула не знала, как поступить. Но вдруг уродливая злая гримаса исказила ее лицо, она стянула с руки кольца и швырнула в Беркина. Одно кольцо попало ему в лицо, два других скатились по пальто, и все три в результате попадали в грязь.

— Возьми свои кольца, — сказала она, — пойди и купи себе женщину — их полно, тех, кто с радостью разделит с тобой духовную путаницу или, напротив, физическую, а духовную грязь оставь для Гермионы.

Выпалив все это, Урсула пошла по дороге, не разбирая дороги. Беркин не двигался с места, глядя, как она удаляется, — даже походка ее стала угрюмой и некрасивой. Урсула притягивала к себе и пощипывала листву живой изгороди. Постепенно женская фигурка становилась все меньше, пока наконец не исчезла совсем. Отчаяние захлестнуло Беркина, оставив только крошечную механическую частичку сознания.

Беркин чувствовал себя усталым и опустошенным. И одновременно у него словно тяжесть с души свалилась. С прошлым покончено. Он сел у обочины. Урсула, без сомненья, права. Она говорила правильные вещи. Он знал, что его духовность идет рука об руку с греховностью, с наслаждением от саморазрушения. В саморазрушении действительно был стимулирующий элемент — особенно в том случае, когда к нему можно приплести духовность. Но он все понял… все понял и покончил с этим. А эмоциональный способ общения Урсулы, эмоциональный и плотский, — не опасен ли он в той же степени, что и абстрактный, духовный контакт с Гермионой? Слияние, слияние, это чудовищное слияние двух существ, на котором настаивают все женщины и большинство мужчин, разве это не отвратительно, разве не ужасно — как в случае духовного, так и эмоционального слияния? Гермиона видела в себе воплощение совершенной Идеи, к которой должны стремиться все мужчины; Урсула же — совершенное Чрево, готовое для рождения, и к ней тоже должны стремиться все мужчины. И обе ужасны. Почему им не быть самодостаточными личностями? К чему это жуткое всепонимание, ненавистная тирания? Почему не оставить другого человека свободным, откуда это желание поглотить, растворить, вобрать в себя? Какие-то мгновения могут поглотить тебя целиком — мгновения, но не другие люди.

Было больно видеть кольца в белесой дорожной грязи. Он поднял их и бессознательно вытер руками. Маленькие вещицы были посланцами из другой реальности — прекрасной и счастливой, из сердечного, теплого мира. Оттирая их, он перемазал руки грязью и песком.

Его мозг окутала темнота. Запутанный клубок сознания, наваждением присутствующий там, распался, исчез; жизнь в конечностях и во всем теле растворялась в темноте. Однако в сердце жила тревога. Он хотел, чтобы Урсула вернулась. Его дыхание было легким и ровным, как у невинно спящего ребенка, не ведающего чувства ответственности.

Урсула возвращалась. Беркин видел, как неуверенно, медленно бредет она назад по дороге, вдоль высокой живой изгороди. Он не двигался и даже перестал смотреть в ее сторону. Словно погрузился в мирный, глубокий сон и полностью расслабился.

Урсула подошла и встала перед ним с понурой головой.

— Посмотри, что я принесла тебе, — сказала она, печально поднося к его лицу веточку вереска в алых цветках. Беркин смотрел и видел унизанную яркими цветками-колокольчиками ветку, напоминавшую крошечное деревцо, и нежную, чуткую кожу ее рук.

— Очень красиво! — Принимая цветущую ветку, он поднял на нее с улыбкой глаза. Все вдруг снова стало просто, очень просто, вся сложность куда-то сгинула. Ему хотелось кричать во всю глотку, но мешала усталость — он был опустошен.