— Да, — машинально ответила Урсула. Однако самым тягостным во всем этом было то, что ему не нужна одалиска, не нужна рабыня. Гермиона с наслаждением стала бы его рабыней — ее раздирало желание пасть ниц перед мужчиной — перед тем, конечно, который боготворил бы ее и видел в ней высшую сущность. Но Беркин не хотел одалиску. Он хотел, чтобы женщина забрала нечто у него, предалась ему до такой степени, что могла бы принять полностью его истинную, скрытую от всех сущность, принять до конца физические и духовные стороны его натуры.

А если б она пошла на эти условия? Признал бы он ее? Принял бы целиком или просто использовал как инструмент для собственного удовлетворения, не воздав ей должного? Так поступали другие мужчины. Они хотели царить сами, не принимали ее во внимание, словно она не существовала. И Гермиона предала в себе женщину. Она уподобилась мужчине и принимала только мужской мир. Да, она предала женщину в себе. А Беркин — примет он ее или отвергнет?

— Да, — сказала Гермиона, когда обе женщины вышли из состояния задумчивости. — Это было бы ошибкой… думаю, ошибкой…

— Выйти за него замуж? — спросила Урсула.

— Да, — медленно проговорила Гермиона. — Мне кажется, тебе нужен мужчина с военной выправкой, волевой… — Гермиона выбросила вперед руку и восторженно сжала ее в кулак. — Тебе нужен мужчина-герой, ты будешь провожать его на битву, видеть его силу, слышать его крик… Тебе нужен физически крепкий самец, мужественный, с сильной волей, не чувствительный мужчина… — Ее речь неожиданно оборвалась, словно жрица-прорицательница произнесла предсказание, и разговор продолжила уже женщина неспешным, усталым голосом: — А Руперт совсем не такой. Он слаб физически, здоровье у него неважное, он нуждается в тщательном, очень тщательном уходе. Он так переменчив, так не уверен в себе, нужно быть очень терпеливой и понимающей, чтобы ему помочь. А я не уверена, что у тебя хватит терпения. В противном случае тебе нужно готовиться к трудностям, ужасным трудностям. Не могу тебе передать, как много придется страдать, чтобы сделать его счастливым. Временами он живет интенсивной духовной жизнью — это просто чудесно. А затем наступает реакция. Не буду говорить о том, через что прошла я. Мы так долго были вместе. Я действительно его знаю — знаю, какой он. И считаю своим долгом сказать тебе: ваш брак будет несчастлив — и для тебя больше, чем для него. — Гермиона погрузилась в глубокую задумчивость. — Он очень не уверен в себе, неуравновешен, и когда устает, все вызывает у него противодействие. Ты не представляешь, как это мучительно. То, что он сегодня защищает и любит, завтра может с легкостью разрушить. В нем нет постоянства, всегда только эти ужасные мучительные срывы. Скачки от добра к злу — и наоборот. А это так разрушает, так опустошает…

— Вы, должно быть, ужасно страдали, — сказала робко Урсула.

Неземной свет озарил лицо Гермионы. Она вдохновенно сжала руки.

— Нужно жаждать страдания — если хочешь помочь Беркину, надо страдать с радостью каждый час, каждый день…

— Но я совсем не хочу денно и нощно страдать, — бросила вызов Урсула. — Не хочу — мне было бы от этого стыдно. Думаю, несчастливые люди деградируют.

Гермиона надолго остановила на ней взгляд.

— Ты так считаешь? — заговорила она наконец. Слова Урсулы показали ей, какие они разные. Для Гермионы страдание было величайшей подлинной сущностью — будь что будет. В то же время она исповедовала и культ счастья.

— Да, счастливым быть нужно. Но это уже вопрос воли. Но я не могу не чувствовать, — продолжала она теперь уже лишенным интереса голосом, — что жениться, не подумав, в спешке — это губительно, губительно. Разве нельзя жить вместе, не связывая себя браком? Брак может оказаться роковым для вас обоих. И для тебя особенно… А как я подумаю о его здоровье…

— Я не стремлюсь к браку — для меня это не главное, — сказала Урсула. — Это он хочет брака.

— Так он думает в настоящий момент, — парировала Гермиона, ее голос звучал устало и категорично — она была уверена в собственной непогрешимости типа si jeuness savait[94].

Воцарилось молчание. Нарушила его Урсула робким вопросом:

— Вы, видимо, считаете меня обычной, заурядной женщиной?

— Совсем нет, — возразила Гермиона. — Совсем нет! Но я вижу, как ты молода, энергична, и дело тут не в возрасте и даже не в опыте, тут дело — в наследственности. Руперт — из старой семьи, он вышел из семьи с устоявшимися традициями — а ты такая юная, твоя семья еще не обременена предрассудками.

— Но он кажется мне совсем молодым.

— Во многих отношениях он сущий младенец. Тем не менее…

Обе женщины погрузились в молчание. Урсула кипела от глубокого возмущения и обиды. «Все это неправда, — сказала она про себя, мысленно обращаясь к сопернице. — Все неправда. Это тебе нужен физически сильный, грубый мужлан, не мне. Это тебе нужен нечувствительный мужчина, не мне. Ты ничего не знаешь о Руперте, ничего, несмотря на проведенные вместе годы. Ты не можешь дать ему женской любви, ты предлагаешь вместо нее идеальную, вот почему он сопротивляется. Ты ничего не понимаешь. Ты знаешь только мертвые вещи. Любая кухарка больше поймет в нем, чем ты. Все твои мысли, мертвые знания, они ничего не значат. Ты такая фальшивая, неискренняя, как можешь ты что-то знать? Какой смысл в твоих речах о любви, ведь ты всего лишь ложный призрак женщины! Как можно что-то знать, если в тебе нет веры? Ты не веришь в себя, в свою женственность, так какая же польза от твоего тщеславного, ограниченного ума!»

Женщины молча сидели, и в их молчании ощущалась враждебность. Гермиона чувствовала себя уязвленной: все ее добрые намерения, все предложения вызвали у другой женщины вульгарное отторжение. Но что может понять Урсула, да ничего она не может понять, она навсегда останется обычной, ревнивой, безрассудной бабенкой, эмоционально яркой, по-женски привлекательной, с изрядной долей женской интуиции, но без всякого ума. Гермиона давно пришла к выводу, что бессмысленно взывать к разуму, когда он отсутствует, нужно просто игнорировать невежду. А Руперт — он потянулся к исключительно женственной, здоровой, эгоистической женщине, но у него это временно, это пройдет, надо потерпеть. Со временем все его дурацкие метания — вперед-назад — жуткие колебания, непереносимые для целостности личности, расшатают его, и тогда конец. Спасения ему нет. Дикое, необъяснимое тяготение одновременно к двум разным существованиям — плотскому и духовному, метания от одного к другому могут длиться, пока не разорвут его пополам и он не уйдет бессмысленно из жизни. Ничего хорошего — в ответственные моменты жизни он тоже не бывает собранным и разумным, — такой мужчина не может дать счастья женщине.

Так они сидели, пока не пришел Беркин и не застал их обеих у себя на квартире. Он сразу почувствовал враждебность в атмосфере, нечто извечное и непреодолимое, и занервничал. Однако сделал вид, что ничего не заметил и добродушно заговорил:

— Привет, Гермиона! Вернулась? Как чувствуешь себя?