— А не жалко тебе, Ромео? — склоняя голову, внимательно смотрит на него Маринка. — Тебе всего полгода осталось. Приедешь после своей Италии, походишь эти пять месяцев, и никакой нервотрепки не будет. И папаша твой будет счастлив, и у тебя диплом.

— Да ну нахер, — рвано выдыхает он дым в морозное окно. — Не хочу. Я, может, вообще, возвращаться не собираюсь.

— Как?! — ахает Маринка, в то время как я не могу выдавить из себя и слова. — Ты что, не выдумывай!

— Почему нет? — он смотрит на неё с такой серьёзностью, что мне становится физически больно. Каждое его слово врезается в кожу невидимым лезвием, и я сижу, истекая невидимой кровью, пока рядом со мной они буднично обсуждают переезд Ромки в Италию.

— Подумай сама, что нас тут ждет, — тем временем продолжает он. — Только так, по чеснаку, без фантазий, что народ вдруг прозреет и станет интересоваться тем, что мы делаем. Никому мы тут нафиг не нужны. Сама знаешь, куда нам дорога после выпуска — или младшими ассистентами на наши кафедры, где старперы будут ебать нам мозги уже как начальники. Или на подсосе у какого-то объединения — сидеть на гос. заказах, клепать мемориальные таблички и стремные памятники в парки. Либо лизать жопу какой-то галерее и ее хозяину, заводить связи, тусить с нужными людьми, половина из которых — редкое говно. И за место в самом херовом зале раз в полгода тебе будут ебать мозги ещё больше, чем наши старперы. Нет, есть ещё вариант — сидеть и бухать по заведениям типа «Красной собаки» или «Паб-Тэна» — желательно на халяву или у бармена в долг. И гундеть, как нас, таких охуенных, никто не ценит. Только для меня такое не катит, понимаешь, да? Ни один из этих быдло-вариантов.

— И что — ты готов прямо вот так взять и все бросить?

— Почему нет? Что меня тут держит?

На этом месте я понимаю, что сидеть и слушать это я не могу. Просто не могу больше. Молча отставляя чашку, которую так и не пригубила, я встаю, ничего не видя перед собой, и только тёплые дорожки чего-то мокрого на щеках дают понять, что это слёзы, которые больше не получается сдерживать.

Я очень тороплюсь уйти — изнутри рвётся то ли крик, то ли стон — я сама стала этим криком, моя боль стала им, и теперь раздирает сердце, рёбра и кожу, стремясь прорваться наружу. Не хочу, чтобы кто-то видел меня в этот момент. И сама никого видеть не хочу.

— Эй, пропажа, куда намылилась?

— Женя! Жень, ты куда?

— Что-то случилось, Женьк? Ты чего?

Негромкое бурчание Никитоса перерывает окрики Марины и Ромки, несущиеся вслед, но я только ускоряю шаг, приближаясь к лестнице. И все равно слышу — как будто бы спиной, или до крайности обострившимся слухом:

— Ты что — ничего ей не сказал?

— Почему? Сказал, только что. Как и тебе.

— Ты дебил, Ромео?!

— Да в чем проблема! Я совсем недавно всё решил, просто не думал раньше!

— Блядь! Он не думал! Ты нихера ни о чем не думаешь сначала, а народ потом с катушек слетает!

И несмелые мысли-утешения, которые возникают у меня под влиянием Маринкиного голоса — она тоже девчонка, она мне сочувствует и понимает, как ранит подобная беспечность — разбиваются о её следующую фразу:

— Беги давай, догоняй её! И… я не знаю, что хочешь делай… Если ещё одна твоя телка вылезет на крышу или нажрется таблеток… Я тебе лично кастрацию сделаю, потому что ты задолбал!! И бабы твои с вечными трагедиями — задолбали!

— Так, а ну спокойнее. Рот прикрой! Единственная баба, которая устраивает сейчас трагедию — это ты! Никитос, проследи за своей красоткой, я б на твоём месте не наливал ей больше. Женя! Женьк, подожди! — Ромкин голос звучит чуть громче, как будто приближается — это значит, он выбежал из кухни за мной, и это заставляет меня только быстрее перебирать ногами, перескакивая через ступеньки, вверх по лестнице.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Вот так вот. Падать на землю с той высоты, куда тебя забросили и где тебе не место, всегда очень больно. Здесь, в этом доме и этой стране нет ничего, за что держался бы Ромка. А для его друзей — я всего лишь очередная телка, которая задержалась дольше обычного и ещё не успела отравиться таблетками. И все те слова про «куколку» и «не обижай, смотри, какая она классная у тебя» были лишь дежурным выражением лёгкой симпатии. Как и для всех остальных его пассий, побывавших здесь.

На какую-то долю секунды я понимаю их — этих несчастных девочек, которые творили здесь всякую дичь. Когда тебе так невыносимо больно, хочется сделать что угодно, лишь бы заглушить, выключить это чувство. И если ради этого нужно выключить себя — почему нет, это небольшая цена за избавление от адского пламени, которое жрет тебя изнутри. Например, крыша. Та же крыша, о которой с такой въедливой иронией говорила Маринка — ведь это действительно… способ. Быстро и может, не вполне эффективно, дом невысокий, всего два этажа, пусть насмерть я не разобьюсь, но зато — сломаю себе руки и ноги, приедет скорая, заберёт в больницу, обколет меня уколами или введёт в наркоз, а потом можно будет самой выдернуть какую-то важную трубочку, например, с кислородом, и не будет ничего, абсолютно ничего…

— Женька… А ну стой, сказал! Да стой ты… — Ромкин голос снова, повторно сбрасывает меня на землю — на этот раз сомнамбулически-суицидального транса.

— Ты чего? Какого хрена тебя опять перекрыло?!

Его руки крепко держат меня за плечи, прижимая к стене, дыхание сбито — видно, что он бежал за мной. А я не могу смотреть на него, понимая, что скоро этого всего не будет. Ни его ореховых глаз, в которых я привыкла ловить своё отражение, ни густых бровей такого удивительного оттенка — не чёрного, не русого, а цвета подтопленного тёмного шоколада и таких же ресниц, загнутых на кончиках. Ни волос, спадающих на шею непокорными завитками, в чьих каштановых волнах неожиданно играют тёплые, золотистые блики — даже зимой. Скоро я не смогу к этому всему прикоснуться — но ведь это необходимо мне. Просто необходимо для жизни.

Боль становится ещё сильнее, заставляя выть и поскуливать, трясти головой из стороны в сторону, чтобы не смотреть на него — а взгляд сам тянется к его лицу, снова и снова, будто притянутый магнитом. Зубы начинать случать, я не могу сделать глубокой вдох и только, всхлипывая и заикаясь, повторяю:

— Ты, ты… ты…

— Жень, успокойся, — шепчет он испуганно. — Все хорошо. Все в порядке, ну? Иди сюда, — он аккуратно привлекает меня к себе и касается губ губами — нежно, успокаивающе и так сладко, что я кричу — но только про себя, внутри той адский тюрьмы, которой стала для меня мысль о том, что он уезжает.