Последняя запись в моем дневнике

Сегодня я открываю свой дневник в последний раз. Очень долго он был единственным, с кем я могла разговаривать обо всем на свете и просто — обо всем. Но ведь если что-то должно быть — оно наступает. Как сегодняшнее утро.

Я вошла и увидела бабушку и седого бородатого мужчину в черном костюме и белой рубашке. Они стояли, прижавшись друг к другу. Чуть в стороне стояла мама и кусала губы.

— Нюта, — сказала бабушка, — ты ведь знаешь, кто это? Ты ведь уже догадалась, правда?

Я хотела кивнуть, но слова вдруг послушались и вылетели из своих коробок, как птицы. Впервые в жизни.

— Да, — ответила я, глядя на него. — Поверь, и все исполнится. Все так и вышло.

И мама бросилась мне на шею.

… — Вам некого было называть папой и дедушкой, а у меня не было других детей и других внуков — это так. Это и должно было быть так.

— А бабушка?

— Она заплатила самую дорогую цену, потому что любила меня.

— А вы разве нет?

— И я. Но я раввин и мужчина, я видел дальше. Я знал.

— Тогда вы еще не были раввином.

— Раввинами не становятся, раввинами рождаются. Наши имена записаны в Торе. Однажды я увидел там свое.

— Разве мало тех, кого зовут так же, как вас? Может быть…

— Наверное, много. Но кроме имени я увидел еще и даты. Это было мое имя, дитя, и ты — самое лучшее доказательство. — Он помолчал. — Я понимаю, почему ты говоришь мне «вы», но ты постарайся, ладно? А теперь пойдем. Покажи мне ее.

В центре гостиной, прислоненная к спинке кресла, стояла, глядя на нас, моя «Магнолия». Она улыбалась нам миллионами лиц своих лепестков, и в каждом светилась частица солнца, которая словно и не угасала никогда, как частица бога. Потому что разве можно погасить солнце?

Время то ли замерло, то ли его не стало вовсе, как не стало инквизиции и распятия Христа, Дрездена и Ковентри, Треблинки и Бабьего Яра, а об Освенциме никто даже не слыхал.

Рядом раздалось быстрое неразборчивое бормотание, в котором я не поняла ни слова — дедушка молился. Когда оно затихло, я спросила:

— Эта молитва — о чем она?

Вместо ответа я услышала:

— Скажи мне, как ты ее назвала?

— «Магнолия».

— Я просил всевышнего, чтобы он дал твоей «Магнолии» место рядом со свитком Торы в том храме, который будет построен. И пусть каждый, кто придет туда, увидит ее. А еще, — он неожиданно улыбнулся, и я почувствовала на затылке его ладонь, — еще я молился за тебя, потому что все только начинается.

ЗАБВЕНИЕ

Поднявшись по узкой, крутой, с резными деревянными перилами лестнице, попадаешь в крохотную мансарду с большим круглым окном и улицей за ним. Узкая и белая, она тянется и тянется, подставляя себя солнцу, пока не вливается наконец в раскаленный город. Вся как на ладони, мы знаем друг друга в лицо.

Здесь Нюта пишет.

Семь лет. То, что произошло за это время с нами, ни представить, ни описать невозможно. Да и зачем? Я оберегаю ее, а вместе