Я понимаю, что произошло что-то, с чем надо научиться жить, но не знаю как. Еще один вопрос из тех, которые не исчезли. Вернее, появились новые, а спросить не у кого. Даже Берта молчит. Даже «там» я не могу найти ответ. Иногда я думаю, что его нет вообще, особенно когда говорю с теми, кого вижу на моих рисунках. Но я все равно стараюсь и не теряю надежду, потому что плохо маме и Алекс, а еще Саше. Ближе, чем они, здесь, в Москве, у меня нет никого. Остальные далеко — и папа, и Мигель, и Берта, и даже моя любимая секвойя. С ними мне наверняка было бы легче. Я могла бы рассказать, что дело не только в выставке, в картинах и всех этих несчастливых людях. Они же не виноваты. Может быть, я бы справилась с этим быстрее, если бы не мама. Я ревную ее, ревную впервые в жизни. Не потому, что она стала любить меня меньше, а потому что она уже не моя. Почти не моя. Раньше нас всегда было трое: я, мама и папа, и мы принадлежали друг другу. Потом появился «этот человек» Глеб, и мама стала его. Но даже когда она перестала быть папиной, она оставалась моей. Так было до сих пор. Потом — однажды — мне приснился сон, что этот Глеб умер. Во сне я ужасно обрадовалась, но когда проснулась, то испугалась и своей радости, и даже себя. И сразу поняла, что мама уже не принадлежит мне, как раньше, а может, не принадлежит вообще. Было понятно, кому. Я вижу, как она меняется, делается не похожей сама на себя. Мне кажется, скоро она исчезнет совсем, и тогда не останется совсем никого, с кем я смогу говорить. Только дневник.

— Доченька, ну вот я пришла. Ты ведь именно этого хочешь, правда? Поговорить обо мне, — мама садится рядом со мной на кровать, находит мою руку. В комнате почти темно, видна только ее неясная тень.

— Хочу. Но получится не совсем о тебе.

— Почему?

— Я вижу тебя по-другому, не как раньше.

— Что же изменилось?

— Раньше ты была вокруг, везде, а сейчас… иногда тебя вообще нет. А когда есть, то не одна. Ты все время не одна. С тех пор, как встретила его.

— Так и есть, я изменилась, я другая. Бывает, я сама себя не узнаю. Но ведь и ты меняешься. Ты взрослеешь, Нюта. Возможно, дело не только во мне, как по-твоему?

— Я не знаю. И что с этим делать — тоже.

— С этим ничего не надо делать. С этим ничего нельзя сделать, кроме одного.

— Жить? Наверное. Но я не могу понять как. Вопросы не исчезают. Появляются все новые, а ответов нет.

— Ну вот, а я собиралась задать тебе еще один. Хотя, конечно, странно задавать его тебе, но мы никогда не говорили об этом раньше. Мне кажется, он может помочь нам обеим. Можно?

Я киваю едва заметно, но она видит.

— Что такое, по-твоему, бог? Как ты его чувствуешь? Может быть, даже видишь? Я спрашиваю, потому что почти уверена — ты можешь ответить.

— Я вижу…

…Вот я вижу папу. Он где-то там, внизу, и улыбается мне, и машет. На самом деле я смотрю на него не сверху, а сразу отовсюду, ведь я — везде. Я улыбаюсь ему тоже, хотя не понимаю, почему он кажется мне таким маленьким, он же так близко, что я могу до него дотронуться. Вот мама обнимает какого-то человека. Мне видна лишь его спина, и широкие плечи, и то, что он держит ее, как ребенка, словно баюкает. Еще я вижу Сашу. Он смотрит на маму как завороженный, наклоняется, обнимает ее колени. Мне вдруг остро хочется, чтобы мои, хочется почувствовать его руки. Хорошо, что вокруг темно, потому что я краснею, мне жарко, мне тревожно. А еще я вижу…

— Не знаю. Мама, у меня не хватает слов. Они не хотят про это.

Ее лицо оказывается рядом на подушке. Ее дыхание мне в висок.

— Ну хорошо, не волнуйся. Тогда буду говорить я. У нас с тобой было разное детство, доченька. Я росла в другое время, меня окружал другой мир и другие люди. Сходство лишь в одном — в любви. Меня, как и тебя, любили — мама, друзья, твой папа. Мне казалось, что я знаю о ней все. Сколько себя помню, я чувствовала себя сильной, красивой, желанной, и это придавало мне силы, даже когда их не оставалось. Я стала богом сама для себя, и мне было незачем думать о нем. Потом родилась ты… — мама умолкает, подносит мою руку к лицу, прижимается щекой. — Потом родилась ты, и я узнала другую любовь и другой смысл всего на свете — жить для тебя. Это было необычно, иногда