наружу. Высоко в небе, невидимая за облаками, летала какая-то злобная тварь. Она сожжет их, расплавит тела до костей – и кости тоже. Его друзья умрут, и он ничего не сможет сделать.

– Я могу их спасти, – сказал Бедект.

– Их нет в твоем проклятом списке, – сказала Цюкунфт. – Меня нет в твоем проклятом списке. Я использую тебя и выброшу.

«Да плевать».

Но ему было не наплевать.

Бедекту вспомнился их разговор с Ферганген, когда та вылезла из зеркала. Действительно ли чувство вины лежит в основе его решений? Он вспомнил, как похитил Моргена, будущего бога Геборене, и как планировал убить мальчика, если понадобится. И все же почему-то он сделал все, что было в его силах, чтобы сохранить мальчишке жизнь. Он говорил себе, что все это было ради корысти, но почему-то это звучало фальшиво.

«Ты убил Штелен, чтобы защитить мальчика».

Он вспомнил, как лежал, обожженный пламенем хассебранд, и задыхался от зловония обугленной плоти. Он вспомнил, как удивлялся внезапному добавлению новых пунктов в свой список. И вот он сидит здесь, пытаясь исправить вред, который причинил мальчику, вместо того чтобы использовать бога, как должен был сделать с самого начала. Все потому, что…

«Треклятый список – это тюрьма».

Да пусть Ферганген заберет Цюкунфт. Что ему смерть безумной зеркальщицы?

Да пусть Морген делает с этим миром, что хочет. С чего бы Бедекту за это отвечать?

«Пусть маленький ублюдок сделает весь мир чистым и идеальным».

И Штелен с Вихтихом пусть катятся в пекло. Они увязались за ним, и что? Это привело их обоих к смерти. Так потом эти ублюдки еще и погнались за ним из Послесмертия. Вероятно, они хотят убить его, отправить его, вопящего, обратно в этот серый ад. Но все равно они ищут именно его. В их смерти будет виноват он.

Вина. Чувство вины. Самое вонючее конское дерьмо.

Морген заставил Вихтиха и Штелен плясать под свою дудку; всех его планов они не знали. Дураки.

– Ты дурак, – прошептала Штелен ему на ухо, – если веришь в это.

Она поцеловала его в шею, губы у нее были мягкие и теплые, такие, какими губы Штелен не были никогда. Только разве что в том облеванном переулке.

– Твоя любовь – это якорь, – сказал ей Бедект. – Вихтих прав: чувства – это способ манипуляции.

– Даже я в это не верю, – сообщил ему Вихтих в другое ухо. – Чувства – это сила, владеть которой мне никогда не хватало смелости.

«Дураки», – беззлобно подумал он.

Да пусть гайстескранкены Геборене убьют их обоих.

Мир принялся слегка покачиваться, словно Бедект ехал верхом. Он увидел Вихтиха, едущего рядом с ним. Перед мечником сидел Морген. Вихтих вез его так, когда они покидали Найдрих – а потом они все были убиты. Мальчик-бог смотрел на Бедекта широко раскрытыми, невинными глазами.

– Твои глаза лгут, – сказал Бедект.

– Нет, – ответил Морген.

Бедект хмыкнул.

«На самом деле да».

– Ты не можешь оставить меня в лапах Поработителя, – сказал Морген. – С чего ты взял, что можешь повернуться спиной к своим друзьям?

– Ты мне никогда не нравился, – ответил Бедект мальчику.

Морген рассмеялся и исчез.

Бедект выяснил, что сидит верхом на Говна Куске. Он схватился за рукоять меча, как утопающий цепляется за подвернувшуюся под руку корягу. Мир сошел с ума и пытался утащить его за собой.

– Я в здравом уме, – сказал он миру, не обращая внимания на галлюцинации, бушующие вокруг него. Безумная пародия на воспоминания из далекого прошлого.

Цюкунфт, бледная от беспокойства, ехала рядом с Бедектом.

– И скольких из этих шлюх ты любил? – спросил кто-то.

– Всех, – ответил Бедект, не уверенный, что лжет.

Земля выбила воздух из груди Бедекта так резко, что у него искры из глаз брызнули. Говна Кусок с отвращением смотрел на него сверху вниз.

– Ты все время падаешь с лошади, – сказал треклятый конь.

Чернота.

Цюкунфт стояла рядом с ним на коленях и лупила его по груди так, словно хотела вбить его в грязь. Она кричала, плакала и причитала, а он не понимал ни слова.

– Тихо, девочка, – сказал он. – Дай мне отдохнуть.

Она дала ему сильную пощечину, и он почувствовал вкус крови.

– Вставай, старый говнюк, – крикнула она ему прямо в лицо, забрызгав слюной. – Вставай, черт тебя раздери, и садись на свою треклятую лошадь.

Она снова ударила его кулаком в грудь, чтобы придать вес своим словам.

– Я не могу одна бесконечно заталкивать твою толстую старую задницу в проклятое седло. Поднимайся, так твою растак!

– Перестань кричать и дай мне отдохнуть.

Она снова дала ему пощечину, у него аж голова дернулась. Он сморгнул внезапно выступившие слезы. Она была сильнее, чем выглядела.

– Я знала, что ты бросишь меня, – закричала она, ее идеальный носик почти уперся в его, расплющенный и много раз сломанный. – Я знала, что ты лжец, как и все остальные.

Цюкунфт рухнула на Бедекта, как марионетка, у которой оборвались веревочки. Она била его снова и снова, и он позволил ей это.

– Ты просто еще один эгоистичный ублюдок.

Бедект вспомнил – и она немедленно проявилась в реальности вокруг них – ветхую церковь Ванфор Штелунг, в которую отец таскал их с матерью в дни богослужений. Ад наказания и боли замерцал вокруг них, угрожающе близко, готовый украсть Цюкунфт.

– Я в здравом уме, – сказал Бедект в волосы Цюкунфт.

Старые друзья и товарищи, которых он предал, толпились вокруг, чтобы стать свидетелями его падения, полного краха всего, чем он был и во что верил.

– Я в здравом уме. Не имеет никакого значения, во что я верю, – сообщил им Бедект.

Люди – он даже не мог вспомнить, как он их убил, – с сомнением смотрели на него. Его видения прорывались в мир. На этот раз его ждало другое Послесмертие. Откуда-то он это знал.

Он это знал.

– То, во что я верю, не…

– Твой рассудок расстроен, – сказала Штелен. – И ты сам создашь свой ад. Мы все создаем его для себя.

– Нет, я в здравом уме.

Но здравомыслие не было реальным. Это был миф, разновидность заблуждения. В безумном мире, в реальности, управляемой верой, убеждениями и заблуждениями, чем мог быть здравый рассудок?

«Только безумием».

Бедект тонул в безумии и океанах пролитой им крови.

– Если ты умрешь сейчас, – сказала Штелен, и ее узкое лицо кривилось от беспокойства, – ты навсегда останешься в ловушке этого горячечного бреда.

Бедект протянул руку, чтобы обнять Цюкунфт, и увидел, что она ее перевязала.

«Пора переставать думать о ней как о полуруке».

Он прижал ее к себе