пота, и сладковатым – гнили, острым и свежим – хвои и снега. Легкость, безмятежность и свобода – вот как он запомнил то время. Бескрайняя глубина неба над головой и такая же – в груди, когда веришь – все тебе по силам.

Он вырвался из окостенелой стылой Нави, из цепких ее корней, колючих пальцев, удушающих мхов. Он перехитрил лес – и хотел смеяться. Он шутил, улыбался, делясь своим смехом, и его возвращали сторицей.

Он не сразу заметил, что вместо птицы в груди осталось неровное пустое место, словно клок выдрали, а рана даже не кровоточит – нечему. Ни страха, ни отчаяния не было – только недоумение и тоска. Боль пришла позже, и больше он не смотрел в небо.

И не заметил, когда оно треснуло, впуская иссушающее дыхание Нави.

С другой стороны живого мира стало легче – за обманами и туманами мира-на-пороге легко потерять себя, а тоску и горе – и того легче.

Финист не помнил, когда заметил, что все еще мертв. И что живой мир отторгает его, безжалостно и равнодушно. Мечта, столь сладкая и яркая, что дарила надежду даже в самый темный и тоскливый час, обернулась даже не кошмаром – крахом и пустотой.

Но еще оставались вкусы и запахи, жаркое и пыльное дыхание лета, колкая ледяная дробь осенней мороси, мягкое прикосновение снега. Финист ни о чем не жалел – у него оставалась свобода, пусть калечная и бескрылая.

А потом из-за дурной девчонки (из-за собственной недальновидности) не осталось и ее.

Он перевернул страницу, сморгнул, и строки снова расплылись в нечитаемую вязь. Его это не волновало – все равно в книгах не было подсказки, как вернуть крылья или сбежать из удушающих колец Змеи.

Одна из служанок проскользнула в библиотеку, поставила перед ним на стол поднос с чаем.

– Вы пропустили обед, благородный господин. Приказчик велел принести вам чай и спросить, спуститесь ли вы к ужину?

Финист не поднял глаз. На периферии зрения мелькнули белые руки, аккуратно наполняющие тонкостенную чашечку, темная ткань сарафана. Мелкие язычки огня колючими отблесками рассыпались по темным волосам, заплетенным в тугие косы.

Финист вскинулся и схватил ее за руку прежде, чем она успела отойти. Старая бесценная книга съехала с его колен на пол и захлопнулась, выпустив облачко пыли, но до этого ему не было дела.

– Ничего приказчик тебе не велел, верно? – сухо уточнил он, не спеша выпускать руку женщины, застывшей в неудобной позе. – Он вообще в тебя не верит.

Аксинья грустно улыбнулась и чуть повела плечом, легко и изящно высвободив руку из цепкой хватки Финиста. Уходить она не спешила.

– А разве важно, во что он верит? Он верит в мою смерть, но разве я сейчас не перед вами? Разве рука моя не была теплой?

Финист усмехнулся.

– Сложно не верить в то, что своими глазами видел. Например, твое срезанное лицо.

Аксинья вздрогнула, против воли коснулась кончиками пальцев щеки, но быстро взяла себя в руки.

– Я верю в то, что я жива. Может, потому и жива.

– Если бы верой можно было победить смерть… – Финист перевел взгляд на одну из свечей, и та погасла под его взглядом, последним вздохом выпустив струйку серого дыма. – Или хотя бы что-нибудь менее… окончательное.

– Может, и можно, господин. – Аксинья присела у ног Финиста за книгой, и он коснулся ее щеки, провел пальцами по коже, схватил подбородок. Она замерла покорно, ни возмущения, ни удивления не нашлось в спокойных глазах, серых и глубоких, как отражение пасмурного неба в неподвижной воде.

Финист повернул голову Аксиньи сначала в одну сторону, затем в другую. Он и сам не знал, что хотел найти: шрамы? Чужие косы, вплетенные в собственные – короткие – волосы? Доказательство того, что она воскресла или что и вовсе – в луже крови лежала не она?

Он выпустил ее и откинулся на спинку кресла, запрокинул голову.

– Даже если можно, – в его голосе усталость прозвучала пополам с иронией, – ты, конечно же, не расскажешь.

– Разве я могу что-то утаить от господина в ответ на прямой вопрос?

Пальцы болели от желания вцепиться ей в плечи и трясти, трясти до тех пор, пока она не перестанет издеваться – с серьезным видом и теплом в глазах. Нет издевки больнее, чем та, что скрыта под маской заботы и участия.

Но спокойствие в ее голосе манило сладостью надежды, огнем далеким, теплым и зыбким. Финист знал, как легко такие огни обращаются болотными свечами, заманивающими в самую глубокую топь. Но он уже и так увяз по грудь, разве есть еще что терять?

Медленно, взвешивая каждое слово, он спросил:

– Говорят, нет ничего прочнее родства избранного по доброй воле. Разделенная кровь, разделенная судьба – что может связать прочнее? Веревка, брошенная тебе в топь, рука помощи в самый темный час. Но когда веревка обращается удавкой или камнем на шее, ее можно перерезать. Руку, тянущую вниз, оттолкнуть. Но что делать с родством?

– Все изменить можно. – Аксинья поднялась, провела ладонью по переплету книги, и глубокая трещина исчезла, заросла зеленью сафьяна. – Только какой ценой?

– Ах да, ценой, – Финист искривил губы в болезненной гримасе, лишь отдаленно похожей на улыбку, – которую непременно нужно кому-то заплатить.

– Себе.

Аксинья вернула книгу на полку, заменила потухшую свечу. Свежая, молочно-белая, загорелась сильно и ровно.

– Любое родство порвать можно, – продолжила она тихо. – И не важно, по крови оно или по выбору. Цена одна – предательство. Обмануть, ударить в спину, причинить боль, которую не утишить, нанести рану, которую не излечить. Разбить и сломать, так, чтоб человек, связанный кровью, исчез, изменился безвозвратно.

– Это будет несложно, – хмыкнул Финист, довольно потирая подбородок. – Девчонка и так надломлена и вся в трещинах.

Теперь уже Аксинья поймала в ладони его лицо, заглянула в глаза. Закончила тихо:

– Только помни, предавая сестру, и себя предашь, – отвела глаза и добавила, уже выпрямившись и глядя в сторону: – И не позволяй ей ходить в подвал. И, ради всех змей, сам его избегай.

Служанка вышла, Финисту почудилось – сквозь дверь, даже не отворив ее. А он остался слушать и слушать, как ее тихие слова эхом дробятся в ушах. Если его так настойчиво предупреждают, значит, в подвал и стоит наведаться. Хотя бы потому, что до этого разговора Финист и не подозревал, что в поместье есть подвал.

Чай на вкус был жгучим, как боль от потерянных крыльев. Ее и так было с избытком, чтоб смириться еще и с болью от