– У идеального кандидата есть один недостаток, – говорю. – Не согласится.

– Уговорю. Психология, мой друг, психология. Я тебя приметил ещё у Горбатого. Поверь, в людях разбираюсь. Когда на денёк в Курган наведывался, кое-кого порасспросил. Теперь много про тебя знаю.

– И что выяснил?

– Разное… В общем, хорошо о тебе говорили.

– Копнул бы глубже – узнал, что гражданские у меня в Красную книгу записаны. Отстрелу не подлежат.

– Пустяки. Одного-то, небось, вычеркнешь.

– Причину назови.

– Ну-у-у, брат, причину ищи сам. Поднатужься.

Даёт понять: откажусь – и хрен мне, а не вертолёт. Торопит:

– Решай поскорей. Или летим, или…

– Три минуты. Дай подумать.

– Отчего ж не дать? – демонстративно выставляет руку с часами.

Через пятнадцать секунд говорю:

– Согласен. Одно условие: доставим девушку и летим на пастбище. По воздуху – от кишлака рукой подать.

– Травки захотелось пощипать?

– Хочу с Зухуром парой слов перекинуться.

– Нет проблем. Для своего человека – хоть на край света.

Говорю:

– Дай ещё десять минут. Я – за девушкой.

Бегу к грузовику.

Особо раздумывать было не над чем. Все чётко. Для меня не существует понятий «хорошо» и «плохо». Есть только «правильно» и «неправильно». В данной конкретной ситуации правильное решение – валить Алёша и дать девочке шанс. За неё я в ответе. Перед ней в долгу. За него не отвечаю. Горбун сам напросился – подошёл слишком близко и угодил в зону контакта. Я не зазывал.

Говорю водителю:

– Сейчас – к дому Зухура, отвезём девушку к вертолёту. Затем дуй в гараж. Найди Алика, скажи ему: Даврон приказал подготовить машину к завтрашнему утру. В семь ноль ноль – выезд в Калай-Хумб.

В фургоне в Талхак еду. Могучую силу в себе чувствую, дедов-покойников призываю. Не к дедушке Абдукариму – напрямую к древнему старшему деду, от которого наш каун происходит, обращаюсь:

«Дед Абдушукур, помогите. Зухура убивать буду. Если поможете, то, прошу, знак, пожалуйста, подайте. Знак не подадите – все равно тысячу раз спасибо. Я сам то, что задумал, исполню».

В жар меня бросает. Это деды-духи знак подали – помогут.

Шухи-шутник на скамейке рядом сидит, локтем меня толкает:

– Эй, Тыква, ты когда жену Зухура из огня тащил, наверное, пощупал немного? Мягкая, наверное, сладкая…

Другие хохочут:

– Нет, Тыква говорит: совсем жёсткая, подгорелая.

– Нет, Тыква говорит: совсем сырая была. Мало прожарилась..

– Тыква сырых баб не любит. Говорит: сырая – невкусная. Тыква жареных баб любит.

– Если посолить, сырая тоже сойдёт…

Молчу. Даже презрения у меня к ним нет. Раньше думал – волки, теперь знаю – жалкие шакалы. Сила меня распирает. Сдерживаю силу, наружу вырваться не даю. Зарина силу даёт. Не знаю, жива или нет, но постоянно её рядом чувствую. Не печалюсь, не скорблю – пылающую Зарину в себе постоянно ощущаю.

В Талхаке фургон на краю площади, около мечети останавливается. Наружу выхожу. Люди в отдалении стоят. Зухур из «Волги» вылезает. Ближе к нему подхожу. Шакалы тоже подходят. Зухур любит, чтоб за ним войско толпилось.

Горох-асакол навстречу Зухуру спешит, ковыляет.

– Добро пожаловать в Талхак, господин.

– Приготовил? – Зухур спрашивает.

– Все готово, – отвечает. – Но лошадей для ваших солдат не нашлось. Селение у нас бедное, ослов много, а лошадей совсем нет.

В стороне, у мечети, слева – жеребец и пять ослов наготове стоят, осёдланные.

– Верно ты сказал, ослов у вас много, – Зухур говорит и на народ смотрит.

– Извините, солдатам вашим пешком подниматься придётся, – Горох говорит.

На шакалов взгляд перебрасывает. Хитрым глазом шарит – выискивает, не обиделся ли кто? Не затаил ли злобу? На меня взглядом натыкается. Застывает. Глаза удивлённо: «Эй, Тыква, ты ли это? – спрашивают. – Чего это, Тыква, ты героический вид принял? Почему из себя тёмного витязя строишь?» – Сами себе отвечают хитренько: «А-а-а, поняли… Знаем, что ты задумал. Мы тебя, Тыква, насквозь видим».

Я, будто из другого мира, из своего холодного гнева на Шокира гляжу. Безразличен он мне. Будто он – сухой глины комок. Будто тень от камня.

Горох усмехается. От меня взгляд отводит, Зухуру говорит:

– Совет, извините, хочу дать. Тыквы следует опасаться…

Зухур договорить не даёт. Смеётся:

– По себе судишь? Разве тыква опаснее гороха?

Люди хохочут. Шакалы, что вокруг меня стоят, тоже хохочут. Горох – чёрный, старый, сухой – от злобы зеленеет. Как молодой горошек, зеленью наливается. Глаза, чтоб злобу не выдать, вниз опускает. Потом смеётся натужно:

– Ха-ха-ха, – смеётся. – Правду сказали. Тыква тоже очень опасной быть может. Если вокруг тыквы, скажем, змея обовьётся…

Хоть и Горох, а смело говорит, по-мужски поступает. Глаз не поднимает, на Зухура не смотрит, но в ответ на насмешку – насмешкой бьёт.

Люди хохочут. Зухур молчит. Люди тоже замолкают. Ждут, что Зухур ответит, как поступит. Если рассердится, то пусть хоть на куски Шокира разорвёт, но победа в аскиябози – состязании острым словом – все равно за Горохом останется. Горох над ним верх одержит.

Зухур говорит:

– Неверно ты сказал. Если в гороховой грядке змея прячется, то горох намного опаснее… Но не бойся. Сейчас недосуг, а будет время – я тот горох обязательно прополю.

Народ хохочет. Зухур – чужой, враг. Горох – тоже чужой, враг. Приятно, когда враги меж собой грызутся…

Горох молчит. Потом говорит:

– Не про овощи речь велась. У вас в армии парнишка служит. Тыквой его зовут…

Отступает, себя соблюсти не может. Опять чёрным, старым, сухим делается.

– Хватит! – Зухур его обрывает. – Знаешь пословицу? «Захочет осел плети – лезет в двери мечети».

Гафур к Зухуру коня подводит. Зухур кое-как в седло взбирается. Шухи меня локтем толкает.

– Про тебя, Тыква, кривой говорил. Опасный ты, оказывается, человек.

Шакалы хохочут, насмехаются.

– Тыква – богатырь. Один-одинёшенек целую армию мух от горшка с кашей отгоняет.

– Э, над Тыквой не смейтесь. Рассердится – нас тоже, как мух, перебьёт.

– Страшно с таким героем в горы идти. Может, свяжем его, здесь оставим?

– Дорогу кто показывать будет?