– Выпей.

– Выживет после твоего зелья? – спрашиваю.

Усмехается:

– Как получится.

Неплохо получилось. Выходил и парнишку, и отделение. Не факт, что все бойцы смогли бы выжить без его лечения. Несколько дней исходили поносом, бредили, стонали… На пятый – восьмого апреля – поправились настолько, что могли забраться в «газон» и вытерпеть дорогу до Воруха.

Тринадцать тридцать две. Въезжаю во двор казармы. За неделю моего отсутствия плац сильно загадили. Через час соберу войско и объясню, как соблюдать чистоту и порядок. Расстрел сделает объяснение более понятным.

Бойцы сбрасывают связанного Рауфа из кузова грузовика на землю. Комсомол предлагает:

– Надо запереть где-нибудь Помоемся после дороги, поедим, отдохнём немного, им займёмся.

– Фактически, – соглашаюсь.

– У Зухуршо зиндон есть. Можно туда бросить. Даже без караула не убежит.

Отрезаю:

– Не наша территория.

В итоге решаю запереть его в трансформаторной будке, расположенной метрах в тридцати от казармы. Железная дверь, глухие толстые стены. Считается, что источники высокого напряжения вредны для здоровья. Однако Рауфу не грозят ни рак крови, ни нарушение половой функции, ни даже выпадение волос. В трансформаторах нет тока. Линии электропередач в ущелье разрушены.

Комсомол с двумя бойцами уводят Рауфа. Урка оборачивается. При такой-то толщине у него удивительно тонкий голос. Визжит:

– Даврон, бля буду, выйду, кровь твою по капле выпью…

– Да ты романтик, – отвечаю.

Жить ему осталось часа два.

– Караульного поставь, – кричу вслед Комсомолу.

Он, не оборачиваясь, отдаёт честь: бу сделано.

Тринадцать сорок пять. Направляюсь к себе на квартиру. Пропылился, пропотел, необходимо сменить белье. Едва скинул грязное и надел чистое, в дверь стучат. Мой осведомитель. Зовут Бури – по-узбекски, волк, – но характер и даже внешность лисьи. Явился с докладом о минувшем периоде.

– А, Даврон! Как доехал? Как здоровье?..

И прочая мудотень. Не выношу эту манеру.

– Муму за хвост не тяни. Доложи обстановку.

– Нормальная обстановка.

– Происшествия?

– Не было происшествий. Все хорошо.

– Зухур?

– Тоже хорошо. Только огорчается, наверное.

– С чего это?

– Жена сгорела.

Сразу не врубаюсь:

– Чья жена?

– Зухуршо жена.

– Хамидов, чушь не пори. Объясни чётко – что значит, сгорела?

– Керосин на себя вылила…

– Нечаянно, должно быть, облилась.

– Нет, зачем нечаянно?! Нарочно подожгла.

Не испытываю абсолютно никаких эмоций. Вероятно, реакция запаздывает. Или смерть Сангака опустошила резервы, а новых не накопил.

– Жива?

– Была. Сейчас не знаю. Они не говорят.

– А Зухур?

– Наверное, огорчается.

Чувство все же вскипает. Медленно, тяжело. Не жалость, не чувство вины. Гнев. Зухур нарушил договор. «На лицо не посмотрю, в одну комнату с ней не войду…» Обманул. Вошёл. А она не снесла насилия.

Встаю, надеваю робу, натягиваю мабуты. Кладу в кобуру пэ-эм. Лис по дороге отстаёт. Вхожу во двор. Иду в дом. В дверях – мать Зухура.

– Где?

– Нельзя. Чужим на женскую половину входить – грех.

– Где она?

Отодвигаю старуху, открываю дверь направо. Дверь налево. Пустая комната. Дверь прямо. Открываю. Здесь?! Низкий потолок. Полутемно. Горящий глиняный светильник. В правом углу комнаты – кровать, занавешенная белым пологом. Подхожу, приоткрываю. Зарина. Степень ожогов? Вторая, третья? Сколько процентов обожжено? Свыше тридцати люди не выживают. Бережно запахиваю полог. Выхожу. Тихо прикрываю за собой дверь. Старуха шепчет молитву, вздыхает.

– Где Зухур?

– Зухуршо дома нет. Зухуршо уехал.

Врёт. Защищает сына. Кто-то донёс, что я приехал. Прячется. Поднимаюсь на второй этаж. Обхожу помещения. Зухура нет. Затаился. В своём кабинете? На складе? В гараже? В коровнике?

Выхожу. Иду к кабинету. Пинаю дверь, другую. Пусто. Иду к гаражу. Справа – сетчатый загон. Питон греется на солнце. Достаю пэ-эм. Пристраиваю ствол меж ячейками. Целюсь в голову. Бью. Порядок! Попадание с первого выстрела. Гадина бьётся, извивается, но знаю, что мертва.

Дверь в воротах склада распахивается. Гадо. Смотрит. Молча, бесстрастно.

– Где он?

– Уехал в горы, на охоту…

Иду в гараж. Пусто. Возвращаюсь к Гадо.

– Где машины?

– Зухуршо все взял. Свою охрану повёз.

– Ты почему не поехал?

– Заболел.

Врёт. Мне без разницы, почему и зачем. Смотрю на часы. Четырнадцать десять.

– Зокиров!

Боец бежит от ворот.

– Мчись в кишлак, пригони машину. Найди фургончик, в крайнем случае – грузовик. В темпе!

Убегает. Говорю:

– Гадо, прикажи, чтоб залили пару запасных канистр. Чтоб хватило до Калай-Хумба. Повезу в госпиталь.

Иду в дом. Нахожу старуху.

– Собирайте её. Повезу в больницу, в Калай-Хумб.

Старушонка лепечет:

– Не надо, в городе не помогут… В Талхак надо, к старой Хатти-момо. Она знает. Она вылечит…

– Кто такая?

– Знающая женщина, хотун. У нас, в Ворухе, тоже очень сильная хотун была. Теперь нет, умерла. Больше никто не знает, как лечить. Хатти-момо знает.

Выжила из ума бабка… И вдруг меня точно молнией прошивает. Вспоминаю: комнату, где лежит Зарина, освещает не лампа, а древний светильник. Это знак. Я просмотрел. Упустил. Это подсказка! Огонь. Ожоги. Старая вещь. Примитивная. Старинная. Указание прямым текстом на старую знахарку. А что, если не знак, а простая случайность?

Кости укажут. Достаю из кармана мешочек с зарами. Загадываю. Любое чётное число: светильник – не знак, а просто обычный предмет. Следует везти девушку в Калай-Хумб. Любое нечётное: светильник – это знак. Необходимо доставить знахарку в Ворух.

Присаживаюсь, бросаю зары прямо на ковре, постеленном на полу. Пять и два!

Собираю зары, встаю.

– Убедила, мать. Но Зарина дорогу не вынесет. Привезу лекарку сюда.

– Хатти-момо совсем старая, слабая. Не поедет.

– Поедет. Добром не согласится, в мешок засуну.