«Я выбрал свободу» — хотя бы Маргарет Бубер-Нойман, жену казненного Сталиным виднейшего немецкого коммуниста, выданную тем же Сталиным Гитлеру на убиение? Выжившую в гитлеровском лагере и пришедшую в свободный суд с надеждой быть услышанной.

Одни все же услышали, иначе арагоновская газета не проиграла бы, притом сокрушительно, этот процесс. А вот «невольные» распространители «фальшивых монет» услышать почему-то не пожелали. Докричаться до них никакие свидетели не могли. И прозрели они лишь тогда, когда о той же правде (точнее, о миллионной доле той правды) было рассказано в подцензурной советской печати. То есть с кремлевского дозволения. Это считалось уже не буржуазной клеветой, а правдой. Да и то прозрели не все. И отнюдь не во всем…

Поплакав над своей «исковерканной душой», Эльза не забыла в письме к Лиле добавить: «Значит, шлагбаум подняли, дали зеленый свет, и сейчас все начнут жарить…» Она хорошо владела русским языком и слово подобрала точно: оно отражало ее подлинные чувства. «Начнут жарить» — это значит писать и печатать правду о сталинском рае, разрушающую всю ложь, которую десятилетиями скармливала облапошенным французам коммунистическая и иная крикливая «левая» пропаганда: ею с особым неистовством, по зову сердца, а не только по долгу общественной службы, как раз и занимались Эльза с Арагоном — золотые партийные перья, при достойных своих именах и вроде бы порядочной репутации.

Чего так испугалась Эльза, что ее озаботило прежде всего, кроме «вмятин и пробоин» в слишком уж хрупкой душе? Да все то же: как бы французский читатель, прочитав «Один день…», не разуверился в непорочных ком-идеалах! Были подняты на ноги все возможные и невозможные силы, дабы избежать, писала Эльза, «предисловия (к французскому переводу. — А. В.), которое бы поставило автора — и нас — в отвратительное положение» (книга Солженицына выходила по-французски в неподконтрольном компартии издательстве).

Это «и нас» дорогого стоит! Прекрасно ведь понимала, что никакие предисловия в «отвратительное положение» Солженицына поставить не могут. Что ему на них попросту наплевать. А вот выставить советских подголосков лжецами и фальсификаторами, каковыми они и были, «Иван Денисович» действительно мог. Не автора повести, разумеется, а — «нас». И никого больше. Так оно и случилось, и никакое предисловие помешать этому не могло.

Эльза продолжала «звереть». Лиля молчала. Солженицын из переписки исчез. Вернулись прежние темы — они не сулили ни пробоин, ни вмятин. «Принесли <…> пантеровую шубку, — докладывала Лиле Эльза. — Она ничего не весит! И очень хорошенькая: на юг поеду в ней. А кроме того, с сердцебиением купила норковую шубу, черную и блестящую, как рояль. Ходить в норке натурального цвета — это все равно что носить на себе чек — столько-то, но черную даже трудно за норку признать. По-моему, очень красиво».

Шубы, говорят, действительно были очень красивы. И пантеровая, и норковая. Что у Лили, что у Эльзы. Ничто человеческое, и это прекрасно (говорю без малейшей иронии), двум сестрам не было чуждо. Скрашивало жизнь и наполняло ее смыслом, вопреки всем болезням и всем невзгодам.

ПРОЦЕСС ОТЛУЧЕНИЯ

Вокруг имени Маяковского, но главным образом вокруг имени Лили Брик в связи с Маяковским, стала разворачиваться уже не шуточная война. В зону боевых действий попадали все новые и новые люди. Панферов-скому журналу «Октябрь», продолжавшему в самой развязной манере хулить всех, кто не следовал канонической партийной трактовке биографии и творчества Маяковского, попыталось возразить даже такое идеологически выдержанное издание, как журнал «Проблемы мира и социализма». Выходил он в Праге и считался коллективной трибуной всех «братских» партий, на самом же деле его курировала и содержала Москва, и она же формировала редакционные кадры.

Статья двух авторов «новомирского» направления — Леонида Пажитнова и Бориса Шрагина — в защиту правды о Маяковском вызвала гнев у кремлевских товарищей. Не помогло даже заступничество главного редактора «Проблем…» Алексея Румянцева — члена ЦК, академика. Леонида Пажитнова сняли с работы и отозвали в Москву. Эта победа возбудила у Воронцовской команды еще больший азарт. Хищники почувствовали запах крови.

О том, что придавало нападкам на Лилю особую эмоциональную силу, догадаться было несложно. Однако внешне, даже в закрытой переписке, до поры до времени эти тайные пружины не просматривались. Но вскоре они стали явными. В письмах и докладных записках на самый верх появились важные уточняющие детали: фамилия Брик (достаточно очевидная, надо сказать, по своим корням) то и дело стала писаться через дефис: Брик-Каган. Выражения типа «разные брики, бурлюки, паперные и им подобные» все чаще стали появляться в деловой переписке, притом даже в той, что велась внутри или в адрес ЦК. При издании произведений Маяковского стали исчезать посвящения Лиле. На многократно публиковавшихся ранее фотоснимках, где Маяковский и Лиля были вместе, решили теперь оставлять его одного: целенаправленная ретушь достигла высокого мастерства. Прием этот многократно уже был отработан: так до смерти Усатого и еще какое-то время спустя на публикуемых архивных снимках вымарывали с помощью ретуши лики «врагов народа».

Роман Якобсон, один из самых близких Маяковскому людей, свидетельствовал: «Маяковский мне говорил несколько раз, по разным поводам, что ничто его не приводит в такое состояние возмущения, как юдофобство». Впрочем, стихи Маяковского и круг его ближайших друзей говорят об этом с еще большей наглядностью.

Но кто считался с мнением «пристрастного» Якобсона, да и с мнением самого Маяковского? Великий пролетарский поэт даже посмертно имел право возмущаться лишь тем, чем возмущались Суслов и его подчиненные, цензоры и аппаратчики, и, напротив, выражать полное, безоговорочное согласие с тем, что и как считали они.

В 1964 году Союз писателей снова пригласил Арагонов в Москву, но поездка все никак не могла состояться. Для почетных гостей, как обычно, был заготовлен номер в гостинице «Метрополь», но Арагон настаивал на «Украине», которая расположена в двух шагах от квартиры Лили.

Эльза вот уже три года страдала жестоким артритом, после неудачно завершившейся операции она еле ходила. «Чувствую себя премерзко, — писала она Лиле, когда шла возня вокруг места их московского пребывания. — У меня сильно болели ноги, ступня, очень сильно, особенно ночью <…> Я сплю часа три-четыре в ночь со снотворными… Все это меня будоражит, и я хожу шалая, у меня все валится из рук — буквально! — и я не стою на ногах. Совсем, как кукла, пальцем тронь, и валюсь. Очень надеюсь к отъезду прийти в себя, куда же я такая поеду!»

Так что вопрос о том, где жить, зависел на этот раз не от комфорта гостиницы, а от ее расположения. И речь, само