Чарли Бартлетт вспоминал: «Джеки любила Линдона, и он к ней тоже прекрасно относился… а вот Бобби ненавидел Джонсона всеми фибрами души… Джеки посмеивалась над братом мужа. “Он заставил меня надеть траур и пойти к Джонсону просить переименовать мыс Канаверал”. Кеннеди стремились извлечь из сложившейся ситуации максимум выгоды. И использовали Джеки, что очень ее забавляло». (27 ноября, через пять дней после убийства, Джеки нанесла получасовой визит Джонсону в Овальном кабинете и попросила его увековечить память мужа в осуществлении космической программы. В результате Джонсон принял решение переименовать мыс Канаверал в мыс Кеннеди. Позднее Джеки сожалела об этой своей просьбе: «Если бы я знала, что мыс носил свое название со времен Колумба, я бы никогда этого не сделала». Но для Кеннеди, которые думали только о политике, переименование мыса Канаверал было важно в свете обещания Джона, что в течение ближайших десяти лет американцы высадятся на Луне.)

Джон хотел, чтобы его, библиотека была копией кабинета в Белом доме, где центром композиции являлся массивный резной стол, некогда принадлежавший президенту Хейсу. (Этот стол стал частью иконографии Кеннеди благодаря фотоснимкам, где двухгодовалый Джон-младший сидит под ним, меж тем как отец работает.) Куратор Белого дома Джеймс Кетчем вспоминал: «В день убийства я занимался тем, что миссис Кеннеди просила меня сделать недели три назад, а именно связаться со Смитсоновским институтом и выяснить, кто может изготовить такой же стол для Президентской библиотеки». Теперь Кеннеди всячески пытались заполучить оригинал. Кетчем вспоминал: «22 ноября президента Кеннеди убили, новым президентом стал мистер Джонсон, который в один из первых дней сказал миссис Кеннеди: “Вы можете забрать все, что захотите”. Миссис Кеннеди ответила: “Не думаю, что мне что-то нужно отсюда, господин президент”. А через полтора месяца мне звонят по телефону и говорят, что планируется передвижная выставка, посвященная Джону Кеннеди, и стол заберут, скорее всего навсегда». Возмущенный Кетчем уверил газетчиков, что есть соответствующий документ и стол покинет стены Белого дома лишь на время, но, когда стол вернулся, причем сильно поврежденный и нуждающийся в реставрации, битва продолжилась. «…За дело взялся Бобби Кеннеди. Мне не переставали звонить. Я доказывал, что стол надо привести в первоначальный вид и оставить в Белом доме…» В итоге Кетчем выиграл войну: хейсовский стол отреставрировали и поставили в Овальном кабинете, где он находится по сей день, как того и хотела королева Виктория.

Одержимая беспокойством, Джеки прилагала все усилия, чтобы Леди Бёрд ничего не меняла в отреставрированном Белом доме. Из Хайанниса, где проводила День благодарения, она 1 декабря написала миссис Джонсон длинное письмо, в котором благодарила, что Белый дом сохранят для потомков.

В тот же день она написала десятистраничную инструкцию по руководству Белым домом и попросила Уэста передать ее Леди Бёрд. По возвращении в Белый дом Джеки напоследок попросила Уэста о двух вещах. Во-первых, повесить в ее спальне памятную табличку с текстом: «В этой комнате Джон Фицджеральд Кеннеди с супругой Жаклин жил два года десять месяцев и два дня, пока был президентом: 20.01.1961–22.11.1963». Она просила поместить ее рядом с медной табличкой, гласившей, что в этой комнате некогда жил Авраам Линкольн. Во-вторых, Джеки попросила в память о Джоне Кеннеди повесить в Белом доме картину Моне «Утро на Сене»: «Нельзя ли повесить ее в Зеленой комнате, любимой комнате Джона?»

Линдон Джонсон продолжал опекать Джеки. Они ворковали друг с другом по телефону. 2 декабря Джонсон сказал ей: «Я просто хочу, чтобы вы знали, сколько людей любят вас. И я один из них». Джеки поблагодарила президента за письмо, пришедшее днем раньше, и сказала, что постарается не беспокоить его. Джонсон ответил: «Дорогая, вы должны усвоить одно – вы вовсе меня не беспокоите. Вы придаете мне силы…» 21 декабря он начал разговор так: «Я вас обожаю… Я ужасно расстроен, что вы уехали, не попрощавшись, и я не смог обнять вас…» Два дня спустя он сказал Пьеру Сэлинджеру, что хотел бы назначить Джеки послом США в Мексике – в знак уважения. «Я недавно говорил с ней, она охала и ахала по телефону и говорила всякие приятные слова, она всегда относилась ко мне лучше, чем остальные Кеннеди. Она принимала у себя моих детей, и благодаря ей я чувствовал себя человеком…»

Джеки тоже беспокоилась о Джонсоне: «Советую вам спать после обеда. Джону это очень помогало. Он всегда плохо себя чувствовал и, когда мы переехали в Белый дом, каждый день спал после обеда…» Джонсон неоднократно звал Джеки в гости в Белый дом, но она отказывалась: «Ох, мистер президент, я не могу приехать. Могу говорить с вами по телефону. Понимаете, я стараюсь держаться, но боюсь, если попаду в Белый дом, то опять расплачусь».

Джеки поддерживала дружеские отношения с Джонсонами еще и по другой причине: она очень боялась, что достижения нового президента затмят дела Джона. «Без него все уже разваливается», – писала она Гарольду Макмиллану 31 января 1964 года. Ей не просто хотелось, чтобы мужа не забыли, она хотела, чтобы его помнили как героя, таким, каким видела его теперь она сама. Услышав, что Тедди Уайт собирается писать для Life статью об убийстве президента, Джеки решила поговорить с ним, чтобы миллионы читателей услышали ее голос. Она создавала миф – миф о Камелоте.

Уайт приехал в Хайаннис-Порт в пятницу 29 ноября, после Дня благодарения. Погода была ненастная, он появился в половине девятого вечера, и они с Джеки проговорили почти до двух часов ночи. То есть говорила преимущественно Джеки. Кроме нее, присутствовали Чак Сполдинг, Франклин Рузвельт-младший, Дэйв Пауэрс и Пэт Лоуфорд. Впоследствии Уайт вспоминал: «Мне запомнились выдержка Джеки, ее красота, широко распахнутые бездонные глаза, спокойный голос и великолепная память». Она сказала, что ей известны планы Артура Крока и Мерримана Смита написать о Джоне с точки зрения истории, но не хочет, чтобы память о муже была сугубо исторической, и добавила, что несчетные домыслы по поводу того, кто стоит за убийством Джека, ей неинтересны. «Какая разница, кто убил его – ФБР, ЦРУ, мафия или какой-то полоумный мизантроп?» Уайт записал: «Он умер, и для нее было важно поместить его смерть в определенный общественный контекст».

«Я хочу рассказать вам кое-что… – сказала она. – Про одну строчку из мюзикла, она нейдет у меня из головы… Я все время твердила Бобби, что хочу кому-нибудь рассказать. Эта строчка стала чуть ли не навязчивой идеей… Вечерами, перед сном, мы слушали пластинки… на старом проигрывателе… Больше всего Джону нравилась песня “Камелот” (Camelot), особенно концовка: “Не дайте позабыть, что на мгновенье восстал пред нами славный Камелот…” Когда вернулась домой, я нашла эту пластинку… и мне хотелось сказать: другого Камелота не будет никогда. Джон увлекался историей, но история вовсе не то, что пишут скучные старики. История сделала Джона тем, кем он был. Понимаете, в детстве он много болел и много читал, о рыцарях Круглого стола в том числе… Для него история была полна героев… если история сделала его таким, научила видеть героев, то, возможно, научит и других мальчиков… У Джона была героическая идея истории, идеалистическое представление, хотя была и другая, прагматическая, сторона». Джеки не хотела, чтобы Джона забывали или читали о нем в пыльных, скучных исторических трудах. «И на мгновенье восстал пред нами славный Камелот» – ей хотелось сказать людям, что такого Камелота больше не будет.