– Так ты не иудей и не араб, верно, араб? – уточнил Манфрид.

– Да! То есть нет! Золотых коней и прочие сокровища, которые, как думал мой отец, стоят в Константинополе в знак великого богатства этого города, давным-давно украли венецианцы – в крестовом походе столь же благородном, сколь и тот, в котором мы сейчас принимаем участие. Потому я и отправился туда, хотел отказаться в пути от образа араба, но он ко мне намертво приклеился, да еще приносил столько же выпивки и жалости, сколько побоев. Настоящее родословие не принесло моему отцу ничего, кроме разбитого сердца и пустого кошелька, а если бы я принял еврейское имя, будьте покойны – побоев было бы куда больше, чем жалости. Особенно во время чумы, когда все знали, что во всем виноваты черти, скрывающие свои козлиные рожки под островерхими шапками.

– Как же ты выучился говорить по-ихнему? – спросил Гегель.

– Немногие арабы, которых я видел в юности, кое-чему обучили меня, и, хотя я забыл все к часу нашей встречи, наши новые спутники раздули угольки памяти, и теперь я даже могу немного изъясняться по-арабски, а не только городить белиберду, годную лишь на то, чтобы обмануть христианина.

Аль-Гассур выдохнул и сжался, приготовившись к граду ударов.

После долгого молчания Гегель и Манфрид обменялись взглядами и начали хихикать. Рафаэль и Родриго скоро присоединились к ним, и вскоре все четверо хохотали так, что заболели ребра. Аль-Гассур и Мартин ошеломленно смотрели на них, пока Манфрид не овладел собой настолько, чтобы задать следующий вопрос:

– И больше тебе не в чем покаяться? Никакой обман раскрыть не хочешь? Это твой последний шанс!

Улыбка Манфрида была слишком широкой, слишком честной.

– Что? Ну-у-у… нет?

Аль-Гассур не ожидал, что признание их развеселит, но потом его прогноз все же сбылся: братья набросились на него. Гегель схватил за руки, Манфрид обхватил за бедра.

– Мы из тебя сделаем честного человека, араб! – завопил Манфрид, сдирая с Аль-Гассура штаны. – Это у тебя там что, культя? Я-то видел, как ты бегал в Венеции, араб! На двух ногах бегал!

Аль-Гассур попытался вырваться, но братья держали крепко. Загородив от попрошайки его собственную оголенную половину, Манфрид вытащил подвязанную ногу и дернул тряпки, которые удерживали голень и стопу прижатыми к бедру и ягодице. Затем Гроссбарт выхватил нож и прижал его тупой стороной под колено Аль-Гассуру.

– Сейчас мы ее отрежем, араб, и ты не будешь лжецом!

Манфрид провел железной кромкой по коже, так что попрошайка взвыл и заголосил. Потом Гроссбарты его отпустили, и Аль-Гассур умчался в темноту, а братья все хохотали. Они так не развлекались с самого прибытия в Гипет.

Несчастный попрошайка был убит горем из-за того, что его признание не обеспокоило злобных братьев, но утешался тем, что больше не придется подвязывать ногу. Во мраке между костров он незаметно извлек из маленького мешочка свое тайное сокровище, а также моток тонкой, гибкой веревки, которую нашел в Александрии. Аль-Гассур затянул петлю на завернутой в ткань бутылочке, а другой конец шнура обернул вокруг бедра, затем спрятал бутылочку обратно в мешочек, который сунул под рубаху. Получился выпирающий животик. Только внимательный взгляд мог приметить веревку, идущую из штанов наверх. Аль-Гассур почти не сомневался, что, лишив его радости обмана, Гроссбарты скоро отберут у него и жалкие пожитки. Но, если эти мерзавцы захотят отнять сердце брата, им придется вырезать его ножом.

– Я тоже хочу исповедаться, – сказал Родриго, когда смех, вызванный Аль-Гассуром, стих. – Когда я поднялся на палубу корабля, я не собирался спасать вас, просто хотел посмотреть, как вас повесят, увидеть ваши страдания, ибо винил вас и виню до сего дня в смерти Эннио.

– И что принесло просветление в твою невежественную задницу? – поинтересовался Манфрид.

– Один дурак выстрелил в меня из арбалета, а потом другой попытался меня зарезать. Это отрезвляет.

Родриго, как и Аль-Гассур, ждал пинка, но того не было.

– Убил этих свинорылов – вот и вся епитимья, какая тебе нужна, мальчик, так что объявляю тебя очищенным, – провозгласил Гегель.

– Еретики! – воскликнул Мартин, указывая на них. – Клянусь Целомудренным лоном Девы Марии, вы все – еретики!

– Шуметь прекрати, – сказал Гегель, – а то я тебя разжалую в епископы.

– Богохульник! – взвился Мартин. – Только Господь может меня судить!

– Он шфито́й! – Рафаэль указал культей на Гегеля, а затем перевел ее на Мартина. – Жнай шфое мешто, поп!

– То, что ты с нами скачешь, не значит, что мы тебя не казним к ядреной скатерти, – напомнил Мартину Гегель. – Ты в последнее время частенько оступаешься, но хоть и кощунствовал недавно, я верю, что ты ненавидишь демонов, ведьм и всех прочих тварей. Так что пойдешь, скорее всего, наверх, даже если я тебя прикончу, как драного пса. А если нет, это уж твоя вина. Что ты там говорил: все мы – орудия, и что воля Ее исполнится?

Все смотрели на кардинала Мартина, а он стоял на дрожащих ногах и разглядывал четверых мужчин, с которыми провел столько дней. Все было так невыносимо неправильно, что он не сказал ни слова, повернулся и ушел в ночь под звонкое улюлюканье Гроссбартов. Вместо того чтобы подойти к второму костру, священник побрел в открытую пустыню, где холодный ветер очистил его разум от Гроссбартовой пыли, покрывавшей его так долго, а здоровая рука сорвала с тела купленное убийством кардинальское облачение. Взобравшись на дюну, Мартин пошел по гряде и шагал, пока розоватая полная луна не скрылась вновь за облаками. Совершенно голый, пьяный и обезумевший от ясного осознания того, что он сотворил за последний год своей жизни, он оглянулся на два костра и заплакал.

Прикрыв глаза, вспомнил прошлое – настоящие события, а не историю, которую выдумал. Мысли его отвратились от вранья, в которое Мартин сам почти поверил, и перед глазами встала Элиза, такая, какой она прощалась с ним, прежде чем скрыться за воротами монастыря, где проживет остаток дней без него. Птичий Доктор явился за ними в саду, но, когда Мартин упал на колени в великом ужасе, она схватила его посох и ударами загнала демониака в огонь. А когда нечистый дух оставил свой сосуд и бросился на них, ее пламенный посох оградил их обоих от одержания. Затем демон вошел в злосчастного всадника и сбежал, а они вдвоем побрели на юг. Даже после того, как Элиза скрылась за воротами женского монастыря, Мартин не мог поверить в ее решение, и еще год миновал, прежде чем он вновь облачился в рясу, взял посох и отправился в путь, чтобы отомстить.

Сломленный монах не услышал шорох песка, когда по дюне у него за спиной взбиралось громадное создание, но различил мягкий, теплый перезвон голоса Элизы, от которого слезы побежали по его обветренным щекам. Мартин не почувствовал теплого дыхания, исходившего из дюжины пастей возникшего у него за спиной Магнуса, но сжал руку у нее на плече, когда она сказала, что им до́лжно расстаться и искать утешения в Боге, а не друг в друге. Огромная крысиная голова, которая заменяла Магнусу кисть левой руки, охватила увечную руку и часть груди Мартина, прежде чем пасть сомкнулась. Тело его вдруг повело себя странно, и грудь обожгло, но в монастыре своего разума Мартин наконец простил ее за то, что она его бросила. Но даже умирая, не мог простить самого себя. «Может, Бог простит», – подумал он, а потом все мысли кончились.