Мартин и хотел бы перебить, но никак не мог подобрать челюсть с песка. Манфрид продолжал смеяться, пока Гегель не отвесил ему оплеуху. Потом он пытался заговорить несколько раз, но начинал хрюкать, как только открывал рот.

– Эта старушенция? – повторил Манфрид. – Господи Иисусе, ну и ну, братец!

– А зачем, думаешь, я это сделал? – разъярился Гегель. – Думаешь, только и мечтал гроссбулку свою какой-то ведьме в дырищу засунуть? Иначе ты помер бы там от яда в ране, пиздюк эгоистичный! Цена была такая.

– Так дал бы мне помереть! – фыркнул Манфрид, но, заметив боль в лице Гегеля, посерьезнел. – Спасибо, брат. Я такого не заслужил. Правда. Не представлял даже, что ты так пострадал за меня. До черта благочестивое деяние!

– Мне было бы малость полегче, если бы ты сам на чистую воду вышел, а мне не пришлось волноваться, что ты потом в бездне гореть будешь, – сказал Гегель и с намеком покосился на брата. – Мысли – такой же грех, как и дела, Манфрид.

– Правда? М-да, наверное, так и есть, – проговорил Манфрид, прищурился и поглядел во мрак позади, будто его тайна лежала во тьме за световым кругом. – Выходит, я сделал кое-что, чего не стоило бы делать. А думал еще похуже, чем делал.

– Так давай, – подстегнул его Гегель. – Выкладывай – назло Нечистому!

– Кхм, ну, в общем, эта самая никса… – Манфрид сглотнул.

– Ну и?

Мартин хотел вмешаться, но любопытство пересилило, и он смолчал.

– Ну и я вроде как прикипел к ней и ее песне.

Гегель кивнул, а Манфрид продолжил:

– Сдается мне, часть того, что я тогда думал, она мне в голову колдовством вложила, но кое-что, кхм, наверное, пришло и по моей воле. Драные мыслишки, такие, что позорят Деву.

– А как ты ее называл? – понимающе спросил Гегель.

– Чего?

– Каким именем ты ее называл в мыслях, братец? Я-то знаю, что виноват, потому что ведьму называл Ее Именем. – Гегель повесил голову. – Ужасный грех.

– А считается, если ты это вместо меня сказал? – буркнул Манфрид и пнул ногой брата. – Ну да, поскольку лучшего имени не подвернулось, пришлось использовать в мыслях имя Марии. Я забирался туда, в фургон и смотрел, но никогда к ней не прикасался, то есть никогда нарочно не прикасался. А потом, в реке, я целовал того Дорожного папу, потому что думал, что это она. Был бы я в своем уме, и не подумал бы ее целовать, не говоря уже о каком-то разбойнике.

– Вот так, – вздохнул Гегель.

– Но это не худшее дело, братец! – встревоженно сказал Манфрид. – Я и похуже поступал. От такого злодейства даже Нечистый бы покраснел. Значит, когда мы были с капитаном, и в первый раз пришел Анджелино, он ругался с Баруссом, вы с Риго глаза отводили, а я… я…

– Что бы ты ни сделал, будет тебе прощение, как только мне скажешь, – мягко проговорил Гегель.

– Я свой бурдюк водой из ее ванны наполнял, а потом всякий раз, как мне тоскливо становилось, отпивал этой соленой водицы, даже после того, как она чудищем стала. – От стыда Манфрид уперся подбородком в грудь. – Еще чуть-чуть осталось даже.

Манфрид не поднимал головы, пока не услыхал странный звук.

– Ты что, смеешься надо мной, ведьмоеб драный?

– Ну-ну! – Гегель прикрыл ему рот ладонью. – То, что ты прощен, не значит, что ты перестал быть драным сукиным сыном! Но вода из ванны, братец? Гадость-то какая!

– Да пошел ты, ведьмосос тупой! – огрызнулся Манфрид.

– Успокойся! – Гегель надулся, затем расслабился, увидев, что у Манфрида глаза лезут из орбит. – Спокойно, спокойно. Насмехаться над исповедью – грех худший, чем те, что мы с тобой совершили, так что в этом я тоже каюсь, ладно? Черт, если хочешь, пей ее дальше, воду эту, потому что я тебя благословляю и воду эту благословляю, теперь она святая! Все в порядке, брат.

– Вот уж нет! – заревел Мартин, и Манфрид двинул ему кулаком в живот.

– Если хочешь чуток оттянуть встречу с драным Абсолютом, закрой рот в присутствии святого! – заревел в ответ Манфрид, и священник повалился, держась за живот. – Продолжай, брат.

– Да я вроде закончил, – сказал Гегель, затем оглянулся на блестящие глаза, которые смотрели на него через огонь. – Кто еще хочет омыться от грехов?

Рафаэль встал и подошел к ним, плюхнулся на землю и обратился прямо к Гегелю – впервые с того момента, как потерял руку и бо́льшую часть зубов. Он поведал им о всех жестокостях, какие совершил во время службы в Белой роте. Этот отряд наемников не чурался никакого разврата – вино, женщины, крайняя жестокость. Во всем этом исповедался Рафаэль, а потом задрожал, и ему на глаза навернулись слезы раскаяния.

– Ты прощен, мальчик, – сказал Гегель, увидев, как Манфрид пожал плечами, поскольку оба не поняли почти ничего из его рассказа. – Все мы – грешники в этом драном мире.

– Мне тоже есть в чем покаяться, – хихикнул Аль-Гассур, подползая к костру. – Но прежде скажите, положена ли моей ничтожной арабской персоне такая же благодать, как и вам?

– Ага, если прекратишь трепать языком и признаешься наконец, – ответил Манфрид.

– И никакое отмщение не постигнет мое тело за злодеяния, которые я совершил? – не унимался Аль-Гассур, которому страшно хотелось рассказать об обмане, веселившем его все эти месяцы.

– Да-да, валяй уже, говори, – буркнул Гегель.

– Я… я не… я не…. – попытался сказать Аль-Гассур, но все его тело тряслось от едва сдерживаемого хохота. – Я не араб!

– То есть? – Глаза Гегеля превратились в узкие щелки.

– Совсем не араб! И даже не турок! – хохот одолел Аль-Гассура, и он принялся кататься в песке.

– Шума́ шошо́в, – предположил Рафаэль.

– Нет! – кудахтал Аль-Гассур. – Не сошел с ума и не родился арабом! Я из Константинополя, из того же рода, что и все вы! Уродился нищим попрошайкой – это да, но арабом? Вот уж нет!

– И кто же ты тогда? – спросил Гегель. – Не честного рода, это понятно.

– Мой отец был коробейником из Валахии, – проговорил Аль-Гассур, и воспоминания детства утишили его веселье. – Он забрал мою мать в Константинополь, чтобы там торговать. Но его избили и ограбили, так что денег не осталось даже на то, чтобы вернуться домой. И он пошел в единственное место, где его приняли бы, в еврейский квартал. Там я родился и стал для невежественных горожан иудеем. Мои отец и мать погибли, когда христианские торговцы организовали погром в гетто конкурентов и убивали всех, кого могли поймать. Но я выжил!

– Это не объясняет, почему ты стал притворяться арабом, – сказал Манфрид, который приподнялся и теперь сидел на корточках.

– Даже чужеземца-араба, который жаждет пролить христианскую кровь, презирают меньше, чем иудея, – прошипел Аль-Гассур. – А обратившийся в истинную веру язычник, сражавшийся за Папу в крестовом походе, может выжать монетку из самого жадного христианина. А что было делать юноше в гетто, попрошайничать или чем еще заниматься, если все его с первого взгляда принимают за иудея? Я принял новое имя, а то, что прежде носил, давно забылось.