Наконец рифленые жалюзи напротив, разрисованные бокастыми изадастыми черно-красными граффити, дрогнули и медленно поползли вверх.

Кордовин поднялся и пошел. Когда подошел, жалюзи ужедоползли до середины — за ними виднелось полчеловека: джинсы с оттоптаннымикраями, белые кроссовки…

— Хай, — сказал он в эти кроссовки. — Приветот Никиты Паперного.

По ту сторону порога помолчали, жалюзи дрогнули иприподнялись еще чуть-чуть.

— Ныряй сюда, — сказали оттуда хриплымтенором. — Давай, залазь.

Он пригнулся и через мгновение очутился в пурпурной полутьмебара; слева по шеренге тусклых бликов на бутылках угадывалась стойка. Остальноебыло трудно различить после яркого света дня.

— От Паперного, да… — лениво повторил смутный вполутьме паренек. В полосатом от жалюзи помещении видны были напросвет дважестких, как у удода, хохолка у него на затылке. — Было дело, звонилПаперный. Выходит, ты от Дзюбы?

— Выходит, от Дзюбы, — подтвердил Захар.

— Дзюбу уважаю, — последовала реплика. — Онменя полгода тренировал. Ну, пошли… У меня только девяносто вторая «беретта»осталась. Не знаю — годится, нет. При взведении курка вручную автоматически отключаетсяпредохранитель.

— Лучше бы «глок»…

— Был, но как раз вчера забрали. А чем тебе «беретта»плохая? Всей жандармерии Франции она хорошая, а тебе плохая?

И в подсобке за кухней, в полосатой, как лагерная роба,тьме, он почти наощупь купил «беретту» с патронами, удивляясь тому, что Лео —должно быть все-таки Лёва — тоже наощупь принял у него доллары, непересчитывая.

— Пробки, что ль, перегорели? — спросил Захар.

— Зачем пробки, — возразил тот. — Просто невидал я тебя, и всё. Не могу описать наружность. Никак не могу.

— Неглупо, — кивнул Захар.

* * *

Он почти сутки ничего не ел. Пил много: купил в продуктовойлавке две литровых бутылки минеральной, и все заливал и заливал рваное пламявнутри.

То ему чудилось, что к ночи все получится само собой, как-томигом сложится, ведь это просто. А через пять минут придуманная им схема казниБосоты, казни, свершенной на бегу, казалась нелепой и бессмысленной. И беззаконной.

Выяснилось, что все нелепые гамлетовские монологи, которыеон мысленно произносил все эти годы десятки, сотни раз, этот зачитанный передударом топора приговор, почему-то обосновывали право на убийство. Человекдолжен знать — за что казнен, иначе всё оборачивается обыкновенным мочиловом.

И со злостью одергивал себя: у тебя нет времени на весь этоттеатр, идиот. Все эти годы, когда Андрюша лежал в земле, преступник жил наизящной вилле, выходя вечерами дышать океанским бризом. И любовался подлинной«Венерой». Так что брось слюнявые речи о справедливости. Он ее не заслужил.

Кроме того, существовала опасность ловушки.

Положим, Аркадий Викторович не подозревает, что именносегодня ты настроен пристрелить его, как зайца. Но все эти месяцы, прошедшие свашей милой телефонной беседы, он наверняка был настороже и всегда готов квстрече… Кстати, ты ничего не знаешь о том, какова сейчас его семья. Можетбыть, он женился и живет, окруженный молодой женой и тремя очаровательнымиподростками-детьми, один из которых выйдет с ним на террасу — поговорить спапой о… — о чем бы? Да нет, и это тоже бред! Ну, какие там подростки,вспомни Босоту. Вспомни странности этого господина, не замечать которые можнобыло только по молодости, по твоей бурной щенячьей занятости.

Кстати: был ли он нормальным мужиком — нормальным в самомпрямом значении этого слова? Почему сейчас не приходит на память ни один из егороманов? И почему, собственно, он жил с сестрой? И жива ли его странная, вечносонная сестрица — уж не поил ли он ее каким-нибудь наркотическим зельем? Ктосейчас узнает…

Славная «беретта», опущенная за пазуху майки, заправленной втрусы, вначале слегка холодила живот, потом разогрелась от прикосновений кгорячей коже и, приваливаясь и откачиваясь от бега, нежно прижигала тело.

Солнце еще ласкало змеисто пыхающие искрами ближние просторыокеана с равномерно возникающими на поверхности волн пенистыми гребнями, но и стех все стремительней смывало позолоту, а дальше к горизонту вода ужепомрачнела до сизо-фиолетовых холодных тонов; накатывала ночь.

Два парусника и небольшой катер помаячили в отдалении, затемиспарились с горизонта, наверное, ушли на юг — к Ки-Весту, к Багамам…

Дважды он уже пробегал мимо виллы, каждый раз невзначайроняя на песок то плеер, то очки; и тогда останавливался и прохаживалсятуда-сюда, глубоко дыша, и растирая ладонью грудь: краткая передышкаспортсмена.

Сквозь раскидистые ветви трех арековых пальм, отделявшихвиллу от широкой полосы пляжа, можно было различить небольшой, облицованныйбирюзовой плиткой бассейн с водой рекламного цвета; за ним — площадку,обсаженную филодендронами, под огромными резными, похожими на опахала, листьямикоторых виднелись полотняные шезлонги и кресла из бамбука. А с площадки накрытую террасу дома взбегала двумя полукружьями белая каменная лестница счугунными перилами изысканного плетения.

На вилле было тихо; огромная пластина стекла в правом окне —вероятно, спальни, — была сдвинута на треть. Странно… В такую жару,наоборот, хочется задраить окна-двери и врубить кондиционер на полные обороты.

С наступлением сумерек в спальне затеплился свет —темно-персиковый сквозь цвет занавесей, — с каждой минутой становясь всеболее интенсивным. Однако ни малейшего движения, ни беглой тени на занавеси, ниголоса, ни звука… — полная тишина. И это обескураживало.

Через час он уже основательно пристроился за пальмой, достал«беретту» и приготовился ждать во влажной тьме, пытаясь сквозь нарастающийгрохот волн за спиною выловить хоть какие-то звуки в доме.

Черная вода океана мерно и грозно вспухала у берега голубымприбоем. На воду, на широкую пустынную полосу серого песка истекал желтоватыйсвет дымчатой луны.

С наступлением ночи казалось, что полоса вилл, освещенныхразными оттенками электрического света, да и вся жизнь людей на всякий случайопасливо и нагловато держится чуть поодаль от раздраженного, бормочущегокакие-то свои обиды ночного океана…

Впрочем, обитатели его виллы по-прежнему пребывали вглубокой летаргии.

Да что ж это такое, подумал он в смятении… Если никого нет вэтой комнате, то свет должен появиться в других окнах, зажечься на террасе,наконец. Неужели никто не выйдет — подышать океанской свежестью, полюбоватьсяна широченную полосу прибоя, фосфоресцирующую в темноте. Что ж это: ни звукателевизора, ни музыки, ни голосов… Но ведь кто-то должен был зажечь эту лампутам, в спальне? Значит — возлег и лежит? Читает? За три часа так-таки и неподнялся ни разу с кровати?