Вот сунул костяшки пальцев Луке — для поцелуя, и,обернувшись к Кордовину кивнул и молча повел подбородком в сторону двух кресел,стоявших рядышком и чуть наискосок от стола, явно приготовленных служкой для этойвстречи пять минут назад. Но они не сели; кардинал продолжал стоять, и былонеловко и непонятно — какую мизансцену, собственно, выбрал он для разговора.

Тогда с места в карьер, словно подчеркивая немногие,отпущенные на встречу, минуты, негромко и сухо кардинал проговорилпо-английски:

— Итак, у вас есть подлинный Доминикос Теотокопулос…

Лука собирался что-то сказать и, кажется, вообще намеревалсяподстилать соломку под каждую его реплику в этом разговоре. Но Кордовин,опустив руку, едва заметно коснулся его горячей ладони и спокойно, слегкарастягивая слова (акустика здесь была великолепная, можно и полушепотомговорить), ответил:

— Да, монсеньор… Подлинное полотно кисти Теотокопулоса,известного в истории искусства под именем Эль Греко.

— Святой Престол называет сынов божьих не кличками, аименами, данными им при крещении, — перебил кардинал. — Насколько мнеизвестно, на холсте изображен святой Бенедикт. Это так?

— Совершенно верно. Полагаю, это некий вариант СвятогоБенедикта Нурсийского, того, что находится в Прадо.

Кардинал обошел стол, уселся в свое кресло и дважды потянулза бархатную ленточку сонетки. Где-то глухо звякнуло, и буквально черезнесколько мгновений бесшумно возник молодой человек, высокий дородный красавецв черной сутане, вероятно, секретарь. Учтиво склонился к кардиналу, выслушиваяи негромко отвечая. На слух — странный, какой-то усеченный итальянский. Ах, да:латынь. Ведь между собой святые отцы говорят на латыни.

Они с Лукой едва заметно переглянулись и сочли возможнымсесть в кресла…

Прошло минуты две, кардинал продолжал что-то обсуждать ссекретарем.

Неужели так и не взглянет на картину?

И откуда стойкое ощущение, что где-то здесь есть потайнаядверь? Да и наверняка есть. Как и наверняка есть записывающее всю эту аудиенциюустройство. Какая все же депрессивная, клаустрофобическая пещера. И ни намекана запах человеческого обиталища, разве что едва различимый аромат каких-тоцерковных благовоний. Вероятно, их здесь принято курить после ежедневнойуборки?

Трудно себе представить, что эта сушеная треска когда-нибудьсмеется или плачет, или вдруг расскажет забавную историю из детства… Да было лиу него детство? И почему, во имя всех святых, при виде кардинала ему первымделом вспомнились щелястые стены их винницкого нужника? Что за дикие картины,что за бред?

— Сколько вы хотите за холст? — неожиданно ибесстрастно, не поднимая головы от принесенных секретарем бумаг, спросилкардинал.

Тихое бешенство вспыхнуло где-то в затылке, там, где обычносогласием отзывался точно найденный красочный тон на холсте. Недурная у монсеньератактика в разговоре с презренным торгашом: не отвлекаясь от важных бумаг. Такчто там говорил Лука о профиле? Не четыре, а шесть?

Переждав две секунды, Кордовин столь же бесстрастно, тон втон кардиналу, ответил:

— Немного, монсеньор. Двенадцать миллионов.

Краем глаза увидел опавшую и побледневшую правую щеку Луки,проследил тихо плывущую перед глазами по стене напротив, по портретам ираспятию кругло-алую цифру двенадцать: у двойки, как у русалки, кокетливо задранхвостик…

Кардинал поднял голову, внимательно посмотрел на Кордовина иедва заметно дернул уголком рта — усмехнулся? удивился? парез, или привычкатакая? — вообще у старика невнятная мимика.

— Это по числу апостолов?

— Скорее, по числу израилевых колен, — ответилКордовин, удержав себя от очередного «монсеньора». Кашлянул, интуитивностремясь заполнить это неживое пространство человеческими звуками, и добавил: —Разумеется, у азиатских или ближневосточных коллекционеров я получил бы гораздобольше. Однако мне льстит мысль, что мною найденная и атрибутированная…

— Если картина окажется подлинной, — перебилкардинал, поднимаясь из кресла, — вы их получите. Сеньор Анццани расскажетвам о процедуре сделки.

И протянул Луке крапчатую руку — приложиться на прощание.

* * *

— Ты возьми это мясо, рекомендую. Совершенно волшебныйвкус… Я несколько лет был вегетарианцем, думал, с астмой полегчает, но всеравно раз в неделю приходил сюда жрать «тартар». Моя жена называет его «мясопо-татарски».

— Но оно ведь сырое, Лука?! — брезгливо заметилКордовин.

— Ты не понимаешь, — возразил тот. — Ониготовят его так, что тебе не приходит в голову интересоваться — что ты ешь. Тыпросто блаженствуешь. К тому же, это целый аттракцион, священнодействие — блюдосоздают на твоих глазах. Сейчас увидишь.

После того как они поднялись из подвальных застенков БанкаВатикана на свет божий, Луку словно прорвало — минут двадцать он возбужденноговорил, не переставая, не давая слова вставить: безумец, с какого потолка тывзял эту сумму?! мы висели на волоске и вполне могли быть отправлены восвояси,не солоно хлебавши!

Сейчас его явно отпустило напряжение. Видимо, его астма былане только сезонного, но и нервного свойства. И с тех пор как они уселись тут,за угловой столик у окна, Лука перестал так пугающе сипеть и ни разу не вытащилиз кармана ингалятор.

Стоит ли сейчас продолжать о делах? Или выждать, пока Лукеподадут его любимое блюдо, и он совсем уже расслабится?

— А я не предполагал, что Банк Ватикана находится тамже, в подвалах Дворца инквизиции, — заметил Кордовин. — Он ведь неуказан ни на одной карте, ни в одном буклете. Везде просто пишут «банкрасположен на территории Ватикана», и точка.

— На самом деле ничего удивительного. У него есть ещеодно название — Istituto per le opere di religione, Институт религиозных дел.Одно из самых засекреченных учреждений католической церкви. Отчетов о своейфинансовой деятельности никогда не публикует, контактов с прессой неподдерживает, информации не дает — будь ты хоть из НАТО, хоть из Интерпола.Нонсенс XXI века: Швейцарию, Лихтенштейн, Люксембург — всех уже прижали к ногтюс банковской тайной, все согласились делиться информацией с акулами изналоговых органов, а вот про Банк Ватикана — молчок, будто запамятовали… Такчто подвалы Дворца инквизиции — самое ему место… Ты только небеспокойся, — добавил Лука, оживляясь при виде разделочного столика,который на всех парах летел к ним со стороны кухни под управлением молодогочеловека в высоком белом колпаке. — Чек этого банка — чек на предъявителя— примет и обналичит любой банк мира. Причем срока давности у него нет. Можешьположить его в сейф и обналичить через сто лет. Недавно в одной иконе быланайдена папская расписка, семнадцатый век… И банк Ватикана без лишних вопросовпревратил ее в полновесную валюту, причем со всеми процентами за минувшиестолетия… О! О! — воскликнул он, закладывая салфетку за воротник, —смотри внимательно, не отвлекайся — это искусство! Пантомима!