И впервые вдруг подумал: а зачем? Если все выгорит, ты ужечерез несколько дней будешь по-настоящему обеспечен. Брось все, живи, какчеловек, пиши свои картины — когда Андрюша успокоится. Вылечи, дьявол тебяпобери, твой идиотский артрит… и получи, наконец, полную амнистию от своейюности!

Он подошел к окну и глянул вниз: там на склоне ущелья вжалсяв гору одинокий дом. Не иначе, какие-то анахореты в нем обитают: за все годы ниразу он не видел, чтобы кто-нибудь вышел на огромный верхний балкон. Зато надконьком крыши всегда развевается на шесте какая-то темная тряпица, раздражающаяворон. Вот и сейчас с ней, как с живой птицей, бились два ворона, пытаясьзаклевать чужака. А тряпица билась и трепыхалась, совершенно неуязвимая дляглупых налетчиков. Ветер подхватывал и трепал этот странный лоскут, и вновь онполоскался, как знамя, дразня ворон и ускользая от них…

Вот смог же ты, смог выпростаться из-под сплетения столькиххудожественных стилей, стольких эпох, стольких имен, стольких индивидуальныхманер, в которые был погружен так, что и макушки твоей среди этой трясины уже былоне различить. Выпростался! А ведь это было чертовски трудно, так же трудно, какрождаться. Но ты вернулся к себе…

В конце концов, можно восстановить погибшие картины — ониведь перед глазами, каждая. Да, они будут другими — ровно настолько, насколько другимстал ты за все эти годы.

И все-таки они будут равны тебе… Ну же! Ты будешь работать,как черт — ведь ты это можешь, можешь! Ведь этого у тебя не отнять!

И что? — едва улыбнувшись, спросил он себя, — гдепоначалу выставимся, юный художник?

Отошел от окна и в который раз уставился на мольберты. Вотчто связывает две эти картины, написанные с разницей в четыре века: тревога.Высокое напряжение, которое исходит от них, будто писал их один, снедаемыйкакой-то тяжкой неотвязной мыслью, преследуемый судьбой художник. Вот отчегомечется взгляд от одной к другой, и кажется, будто под электрическим токомвибрирует воздух мастерской. Вот что перетекло из одной картины в другую, такчто уж и понять трудно: чей же портрет ты обнаружил там, в старой касоне, вТоледо?

И, господи, куда деться от беспощадного взгляда этого парня?

Он подошел к картине отнятого имени… опять прикоснулся кхолсту и отдернул руку, будто обжегся. Несколько мгновений смотрел прямо вглаза человеку на портрете, в глубоко посаженные мрачные его глаза.

— Ладно, — наконец, произнес он шепотом. — Яверну должок. Я отдам тебе Пилар!

Снял с мольберта свою картину, положил на стол и замер надней, словно прощался: по плоскости всего холста магмой расходилась пульсирующаястихия света: лучезарное тепло женского тела противостояло холодной стихиисеро-лазоревых тонов неба, откликалось в серо-фиолетовых угрюмых крышах городана скале, в кровавых отблесках мистической процессии «насаренос» за спиноюдевушки…

Он выдавил на палитру маслянистую змейку умбры жженной,выхватил из стеклянной вазы на столе кисть и, склонившись над портретом Пилар —не станем дожидаться Страшного суда! — вывел понизу угловатыми крепкимибуквами: Zacarias Cordovera.

В ожидании Луки Анццани он рассматривал сцены Страшного судав знаменитых «Вратах смерти» скульптора Джакомо Манцу — крайних левых воротах вСоборе святого Петра. При всей своей громадности они выглядели необычайнолегкими, почти невесомыми; не сравнить с помпезно тяжеловесными вратамиФиларете. Вот в чем фокус: непривычный тон бронзы — светлый и холодный — инизкий рельеф, который создает нежную светотень. И никаких тебе гирлянд,никаких обрамлений, пухлощеких ангелов, дующих в трубы, минимум орнамента. Одинтолько ужас смерти — невесомый, пронзающий сердце ужас смерти. Да —назидательное место встречи назначил Лука. Впрочем, кажется, это единственныедвери, через которые попадают в Ватикан в неприемные дни.

К тому же здесь еще не окончательно исстаяла утренняя тень.

Вся гигантская, лучисто расчерченная площадь Ватикана сграненой колонной в центре, с крыши Собора должна напоминать грандиозныесолнечные часы.

Вначале Лука предложил встретиться у самой колонны, ноКордовин, прекрасно зная, что явится первым, отпросился от публичной казнисолнцем, хотя бы и утренним.

Вот он идет, Лука… чуть прихрамывает: несколько лет назадпод ним проломились леса, на которые он забрался проверить ход реставрационныхработ над «Страшным судом» Микеланджело в Сикстинской капелле. Жаль, что людейнельзя отреставрировать, словно картины.

Иногда Захару снились такие сны — мол, надо отреставрироватьраненое плечо Илана (когда после очередной стычки в очередном Дженине тототвалялся два месяца в госпитале). И Захар подготавливает инструменты:лампу-лупу пинцет, скальпель и щипцы, электрошпатель и аэрограф, — зная,что вначале должен продублировать правую руку Илана на новый холст… Забавнаяштука — наше подсознание.

Он снял висящую на плече тубу с холстом, вскинул еепривычным движением, как во времена оны свой армейский «узи», и шутливонаставил на приближавшегося Луку.

— Ты, как всегда, раньше всех! — подходя, сказалтот своим смешным фальцетом. — И как всегда, в отличном настроении.Непоколебим.

— Извини. Идиотская привычка: встаю с петухами, идальше уже некуда себя деть.

(Мягко говоря, кривил душой — за сегодняшнее утро он успелсоставить точный — поминутный — план на ближайшие два дня, проверил дажерасписание работы станции катеров на Голден-Бич и сейчас пребывал в некоторойзадумчивости: можно, конечно, срентовать катерок, плата в час от ста долларов ивыше; но — документы предъявлять, кредиткой платить… Зачем оставлять следы? Даи шум мотора нам не нужен, и к берегу вряд ли пристать удастся — судя по всему,там по всей длине тянется мелкий песчаный пляж. Поставить же катер на якорь иплыть до берега — много мороки. Не лучше ли, запарковав машину на ближайшейстоянке — в трусах и в майке, в наушниках с плеером, — пробежаться отгородского пляжа до нашей виллы? такой вот любитель романтических ночныхпробежек по пустынному берегу…)

— Заккария, пока мы еще здесь, я хотел бы тебя кое очем предупредить… — Лука засипел, закашлялся, достал из кармана пиджакапатрон ингалятора и дважды с силой вдохнул. Астма, сезонное обострение.

Интересно все-таки: Лука, с его мясистым носом, багровымищеками гипертоника и водянистыми голубыми глазами, и без того похож на дядюШайку, но небесному кастеляну, тому, что выдает душам земную одежку, этогопоказалось мало, и в довершение сходства тот решил сопроводить двухразновременных двойников одним и тем же недугом. Дядя Шайка, помнится, тоже всевремя сипел и прокашливался.

— Говорю это, зная твою чрезмерную открытость и манерулепить все, что в голову придет.

Кордовин с серьезным вниманием уставился на собеседника:преданный и скромный ученик, этот трепач Заккария… Ох, Лука, Лука. Быть такимзнатоком искусства и ни черта не понимать в людях.