— Значит, еще не нашли… А кто ищет?

— Я… не знаю, — чуть не плача, выдохнулВладик. — Вот крест, не знаю! — и под ласково-ледяным взглядом этойкобры зачастил: — Какое-то агентство в Нью-Йорке, сыскное, там маленькийшустрый латинос, через знакомую вышли, говорят, из-под земли вытаскивает, какворон — червяка…

Это уже он повторяет слова Гнатюка. Тот всегда любилфольклор. А сейчас, понятно, желает заменить заново состаренную, незадачливуюсвою копию на подлинную «Венеру», изъятую у Босоты, живого… или, скорее,мертвого, — как уж получится.

— Ну, иди, — кивнул Кордовин, опуская руку.

И Славик обреченно повернулся, вышел в прихожую, немеяспиной… рухнул грудью на дверь, выпал наружу и побежал. Загромыхав по лестнице,стукнул подъездной дверью и завел машину так быстро, словно невидимый судья далстарт в авторалли…

На рассветном небе в черной раме окна тихо истаивала Венера,генерал-звезда. Кордовин поднялся, запер входную дверь, медленно, с наслаждениемразделся, вошел в ванную и долго стоял под сильным напором душа, переключаягорячую воду на холодную. Наконец перекрыл краны и с силой растерся полотенцем.

Комната за это время выплыла из ночи, раздалась вширь,обнаружила на стенах кое-какие неплохие гравюры и болотного цвета, широкораздвинутые занавеси на балконной двери, между которыми акварельной зеленьюразлилось утреннее небо.

Как все же толково он сделал, подумалось мельком, с самогоначала передав дедову коллекцию во временное владение родному Иерусалимскомууниверситету. И сохранна оказалась, и полмира с выставками объездила. Нет,неглуп ты, Кордовин, Захар Миронович, а пожалуй, даже и очень неглуп.

Итак, маленький шустрый латинос… агентство в Нью-Йорке…Из-под земли, значит, вытаскивает. Из-под земли, Люк?

Не одеваясь, он вышел на балкон. Окна его гостиной смотрелив заросший мальвой и кипарисами двор, так что никто видеть его не мог. Арассветный ветерок — самое приятное и мимолетное, что есть в Иерусалиме.

Когда бывал дома, он наблюдал с этого балкона восход солнца.

Ополоснув небо бледно-марганцевым отсветом, оно ужевыпрастывалось из верхушек деревьев, медленно проворачиваясь огненными боками идельфиньей спиной. Вот на раскаленную лысину светила надвинулось кинжальноеоблачко… Получилась тонзура наклюкавшегося монаха.

Уже вовсю хлопотали птицы в плюшевом теле огромного кипарисанапротив — там обитала целая колония крошечных, как желуди, сизо-зеленых юркихптах. У них были налажены дипломатические отношения с удодами, те прилетали подвое, по трое — послы эмира в полосатых халатах — и, прежде чем нырнуть в однуиз плюшевых пещерок, совещались друг с другом, надменно кивая великолепноукрашенными головами.

Внизу, в квартире Рашкевичей, хлопнула балконная дверь. ЭтоРышард вышел покурить, судя по дымку сигареты, повисшему на лохматой ветвиближайшей туи.

— Утро доброе, Рышард! — крикнул Кордовин, несводя глаз с пунцового светила, поднятого на пики туй и кипарисов: кармин,разбеленный краплак и кадмий пурпурный… И — бирюзовая. Можно и зеленую ПоляВеронезе…

— А, Заки! — охотно откликнулся сосед. —Слышь, Заки, чего это ты вопил ночью?

Кордовин перегнулся и глянул вниз.

Облокотившись на перила своего балкона, непринужденно стоял польскаядевочка Рышард — голый, с бронзовыми желваками старых, но крепких мышц. Дажебронзовая лысина этого бывшего десантника, окруженная колючей седой изгородью,казалась задубелой мышцей.

— Зуб болел, — отозвался Кордовин…

Поначалу его раздражала эта местная манера привольно раскинутьсятам, где и в каком виде застанет тебя жара и хотенье, — все эти шлепанцына босу ногу в приемной мэра Иерусалима, шорты и майки поголовно на всейочереди к окошку банковского кассира; раздражала привычка здешних мужчин носитьбрюки, вывалив животы и ягодицы на свободно обдуваемый простор. Особенно гневноон фыркал, когда издали замечал на шоссе, рядом с торопливо припаркованным наобочине автомобилем, спину очередного «невтерпежа», пускающего долгую блаженнуюструю в рыжий кювет.

Словом, очень сердился и презирал, пока однажды, возвращаясьиз Тель-Авива после приема в Российском посольстве (концерт, банкет и добрыйлитр выпитого), — не обнаружил себя на обочине возле автомобиля, смучительным «нетусилом» во всем, сладостно опустошаемом теле. И только вспыхивающиефары на шоссе озаряли его спину в безукоризненно сидящем на ней смокинге…

— Рышард, с кем ты там разговариваешь, голаязадница?! — донесся хрипловатый голос Шуламиты.

— Со звездой Голливуда! — крикнул дантист. —Слышь, Заки, если не врешь, спускайся — я тебе до работы успею вытащить этотзуб, — зажав сигарету в углу рта, он умудрился одновременно почесатьправой рукой седые кустики за ухом, а левой — седой куст внизу живота. —Но я думаю, ты врешь, а? Признайся, у тебя там баба? Красивая?

— Что ты несешь, старый бесстыдник! — крикнулаШуламита. — Одень штаны, наконец!

И двое голых мужчин — один на втором, другой на третьемэтаже, — одновременно расхохотались, и каждый вошел к себе в квартиру.

Он надел свежую мятую хлопковую рубашку, из тех, что такудобны в работе, и темные, тоже мятые вельветовые брюки.

А вот кофе выпьем там, в мастерской. Заодно и Чико покормим.

И надо уже, надо поторопиться: Аркадия Викторовича в стогесена не спрячешь, товарищ Гнатюк. А вам его искать не стоит. Ведь вам пока нена что подменить подлинного Рубенса в его коллекции — для чего вы и прислали комне семейного придурка, — так что притормозите.

И разбираться с Босотой будут не ваши заплечных дел мастера,не ваши ублюдки. Нет, мы недопустим подобного беззакония. Аркадий Викторович,не волнуйтесь, — вы умрете от руки мстителя, исполняющего закон. А умеретьвам уже пришло время: Андрюша заждался…

Усевшись в кресло, он снял телефонную трубку и принялсянаизусть набирать длинный номер. Мельком глянул на часы, поморщился: эх,рановато. Спит еще мой бугай.

Абонент и правда долго не отвечал. Затем, с полминуты втрубке кто-то отхаркивался, отрыкивался, пристанывал… Наконец, хриплый утреннийбас рявкнул:

— Шо такое?!

Кордовин улыбнулся в трубку и нежно проговорил:

— Дзюбушка…

— Захары-ыч!!! — взревели ему в ответ. И ещеминуты две он терпеливо пережидал каскад восторженных приветствий вперемешку скашлем, ласковым матерком и отрывистыми восклицаниями типа: — А я, ну как чуял,еще вчера Ларке говорю — шо-та Захарыча давно не слухал… Постой, Захарыч, ятолько хлебну тут из холодильника пивка, а то вчера до ночи с ребятами…

— Иди, иди, — сказал Кордовин, — я подожду.

Это Дзюба несколько лет подряд мало помалу переправлял изВинницы дедову коллекцию. Холсты, покрытые горячим воском и свернутые в трубы;рисунки, акварели и гравюры, проложенные бумагой и упакованные согласнострожайшей инструкции «Захарыча», перевозили в своих зашорканных баулахспортсмены-боксеры и дзюдоисты, велосипедисты, теннисисты и лыжники, —все, кто ехал на зарубежные соревнования, особенно в Швецию, особенно воднымпутем. Иногда Захар встречал в порту Стокгольма сразу двоих, уже зная, что«долговязый такой Витек» везет две акварели Дюфи, а «конопата рыжуха,симпатычна така дывчина, Оксана» — рисунок Пикассо. Для того, собственно, он иустроился в этот паб, где работало всего три человека: повар, он, Захар, ихозяйка Адель, которая весь вечер несменяемо стояла за стойкой бара, никогоникогда не подпуская к кассе. В обязанности Захара входило подай-принеси самогоширокого спектра: он мыл посуду и туалеты, выносил мусор и разнимал драки,обновлял ассортимент порно-журналов, запускал музыкальный автомат, разносил постоликам заказы… И когда в два часа ночи паб закрывался, мыл оставшуюся посуду,протирал столы и барную стойку и уходил, и шел по ночному пустому порту,оглядываясь на теплые огоньки кораблей, скользящие в черной воде…