— Винс?

Я вспомнил о том, что говорили о манере Винса водить автомобиль: словно в последний раз. Так и произошло. Для него.

— Он мертв, Сейди.

У нее отвисла челюсть.

— Быть такого не может! Ему только восемнадцать!

— Знаю.

Простыня выскользнула из разжавшихся пальцев и расстелилась у ног. Сейди закрыла лицо руками.

Постановку моей версии «Двенадцати разгневанных мужчин» отменили. Вместо нее поставили «Смерть ученика», пьесу в трех действиях: прощание в похоронном бюро, отпевание в Методистской церкви милосердия и погребальная служба на кладбище Западный холм. На этом печальном спектакле присутствовало все население города, а если не все, то за очень малым исключением.

Родители и ошеломленная младшая сестра Винса сыграли главные роли, сидя на складных стульях у гроба. Когда подошли мы с Сейди, миссис Ноулс поднялась и обняла меня. Я чуть не потерял сознание от удушающих ароматов духов «Белые плечи» и дезодоранта «Йодора».

— Вы изменили его жизнь, — прошептала она мне на ухо. — Он так говорил. Впервые стремился получить хорошие оценки, потому что хотел играть на сцене.

— Миссис Ноулс, мне очень, очень жаль. — И тут ужасная мысль мелькнула в моей голове. Я еще крепче прижал к себе мать Винса, как будто пытаясь прогнать пришелицу: Может, это и есть «эффект бабочки». Может, Винс умер, потому что я приехал в Джоди.

По обеим сторонам гроба стояли фотоколлажи, запечатлевшие моменты его очень уж короткой жизни. За гробом, на мольберте, — увеличенная фотография Винса в костюме из спектакля «О мышах и людях», с потрепанной фетровой шляпой из реквизита. Напряженное, интеллигентное лицо выглядывало из-под полей. Винс не был таким уж хорошим актером, но фотография запечатлела его с идеальной улыбкой циника. Сейди зарыдала, и я знал почему. Жизнь может развернуться на пятачке. Иногда в нашу сторону, гораздо чаще — от нас, крутя задом и ухмыляясь: Пока-пока, милый, нам было хорошо вместе, правда?

И в Джоди было хорошо — по крайней мере мне. В Дерри я чувствовал себя чужаком, в Джоди — как дома. Все говорило, что это дом: и запах шалфея, и холмы, летом становящиеся оранжевыми от гайлардий. Легкий привкус табака на языке Сейди и поскрипывание вощеных половиц в моем доме. Элли Докерти, связавшаяся с нами глубокой ночью, чтобы мы смогли вернуться в город незамеченными, а может, просто чтобы дать нам знать о случившемся. Удушающая смесь духов и дезодоранта прижавшейся ко мне миссис Ноулс. Майк, на кладбище обнявший меня рукой, свободной от гипса, уткнувшийся лицом мне в плечо и застывший так. Уродливая рана на лице Бобби Джил тоже воспринималась как дом, и мысль, что без пластической операции, которую ее семья не могла себе позволить, рана эта оставит шрам и он до конца жизни будет напоминать ей о том вечере, когда она видела лежащего на обочине мертвого парня с практически оторванной головой. Дом — это и черная нарукавная повязка, которую носила Сейди, носил я, носили все преподаватели неделю после похорон. И Эл Стивенс, выставивший фотографию Винса в окне-витрине своей закусочной. И слезы Джимми Ладью, когда он встал перед всей школой и посвятил этот беспроигрышный сезон Винсу Ноулсу.

И еще многое другое. Люди, здоровающиеся на улице, машущие из окна автомобиля; Эл Стивенс, отводящий нас с Сейди к столику в глубине зала, который он начал называть «ваш столик»; игра в криббидж в учительской с Дэнни Лаверти в пятницу после занятий, по центу за колышек; спор с пожилой мисс Мейер, кто лучше преподносит новости, Чет Хантли и Дэвид Бринкли или Уолтер Кронкайт. Моя улица, мой дом, вновь обретенная привычка печатать на машинке. Лучшая девушка в мире, и зеленые купоны «Эс энд Эйч», которые я получал, покупая продукты, и настоящее масло на поп-корне в кинотеатре.

Дом — это и взгляд на луну, поднимающуюся над спящей равниной, и женщина, которую ты можешь подозвать к окну, чтобы вместе понаблюдать за ней. Дом там, где ты танцуешь с другими, а танец — это жизнь.

1961 год от Рождества Христова заканчивался. В дождливый день за две недели до Рождества я пришел домой после школы, одетый в длинное кожаное пальто, и услышал телефонный звонок.

— Это Айви Темплтон. — Женский голос. — Ты небось и не помнишь меня, да?

— Я помню вас очень хорошо, миз Темплтон.

— Не знаю, чего звоню, эти чертовы десять баксов давно потрачены. Просто что-то насчет тебя засело в голове. И у Розетты тоже. Она называет тебя «человеком, который поймал мой мяч».

— Вы съезжаете, миз Темплтон?

— Ты чертовски прав на все сто процентов. Завтра моя мама приезжает на пикапе из Мозеля.

— Разве у вас нет автомобиля? Или он сломался?

— Для развалюхи автомобиль работает нормально, но Гарри уже его не водить. Вообще больше не водить. В прошлом месяце опять нанимался на эти однодневные работы. Свалился в кювет, а когда вылезал, его сбил самосвал. Сломал ему хребет.

Я закрыл глаза и увидел разбитый пикап Винса, который эвакуатор с автозаправочной станции «Саноко» вез по Главной улице. Увидел запекшуюся кровь на треснувшем лобовом стекле.

— Сожалею о случившемся, миз Темплтон.

— Жить он будет, но ходить больше не сможет. Будет сидеть в инвалидной коляске и ссать в пакет, вот что он будет делать. Но сначала ему придется доехать до Мозеля в кузове пикапа моей мамы. Мы украдем матрас из спальни, чтобы ему было на чем лежать. Все равно что везти собаку в отпуск, да?

Она заплакала.

— Я задолжала аренду за два месяца, но меня это не волнует. Знаешь, что меня волнует, мистер Паддентарю, спросите еще раз, и я повторю? У меня тридцать пять чертовых долларов, и это все. Чертов говнюк Гарри, если бы он тверже стоял на ногах, я бы не оказалась в такой жопе. Я и раньше так думала, но теперь куда хуже!

В трубке послышался долгий всхлип.

— Знаешь что? Почтальон очень уж заглядывается на меня, и я думаю, что за двадцать долларов дам ему на чертовом полу в гостиной. Если эти чертовы соседи, которые живут на другой стороне улицы, не будут смотреть, как мы этим занимаемся. Не могу отвести его в спальню. Там лежит мой чертов муж со сломанной спиной. — С ее губ сорвался смешок. — Знаешь, что я тебе скажу? Почему бы тебе не приехать на твоем клевом кабриолете? Отвези меня в какой-нибудь мотель. Заплати чуть больше, сними двухкомнатный номер. Розетта сможет смотреть телевизор, а ты пока оттрахаешь меня. Судя по всему, с деньгами у тебя все хорошо.

Я промолчал. Потому что в голове мгновением раньше молнией сверкнула идея.

Если эти чертовы соседи, которые живут на другой стороне улицы, не будут смотреть, как мы этим занимаемся.

Существовал человек, за которым, по моему разумению, мне стоило приглядывать. Помимо Освальда. Человек, которого тоже звали Джордж и которому предстояло стать единственным другом Освальда.