Больше всего мне хотелось сказать, что зовут меня не Джордж. Мне уже не нравилось это имя. Я чуть ли не возненавидел его.

— Да. Во-первых, я тебя люблю. Во-вторых, я не делаю ничего постыдного. Более того, ничего такого, из-за чего стыдилась бы ты.

— Хорошо. Это хорошо. И я люблю тебя, Джордж. Но я собираюсь тебе кое-что сказать, если ты согласишься выслушать.

— Я всегда готов тебя слушать. — Но она напугала меня.

— Все может оставаться, как и прежде… сейчас. Пока я замужем за Джоном Клейтоном, хотя наш брак существует только на бумаге и не скреплен должным образом, я чувствую, что есть вопросы, которые я не вправе задавать тебе… и о тебе.

— Сейди…

Она приложила пальцы к моим губам.

— Сейчас. Но я больше не позволю мужчине класть швабру в кровать. Ты меня понимаешь?

Она быстро поцеловала меня в губы, к которым только что прикасались ее пальцы, выскочила из «санлайнера» и пошла по дорожке, роясь в сумочке.

Так начался 1962 год для человека, который называл себя Джорджем Амберсоном.

Новогоднее утро выдалось ясным и холодным, а синоптик из передачи «Утренняя информация для фермеров» предупредил, что в низинах возможны заморозки и туман. Обе лампы со встроенными микрофонами я хранил в гараже. Положил одну в автомобиль и поехал в Форт-Уорт. Думал, что если и есть день, когда бесконечная суета на Мерседес-стрит замирает, так это первое января. Оказался прав. На улице стояла тишина… совсем как в мавзолее Трекеров, когда я затащил туда тело Фрэнка Даннинга. На вытоптанных лужайках лежали перевернутые трехколесные велосипеды и игрушки. Какой-то весельчак оставил самую большую игрушку — чудовищно старый «меркюри» — у самого крыльца. Даже двери не закрыл. На проезжей части, где выжженная солнцем глина заменяла асфальт, валялись бумажные гирлянды, в сточных канавах красовалось множество банок из-под пива, в большинстве своем — «Одинокой звезды».

Я посмотрел на дом 2706. Никто не выглядывал из большого окна, но Айви говорила правду: из него открывался прекрасный вид на происходящее в гостиной дома 2703.

Я припарковался на длинных полосах из бетонных плит, служивших подъездной дорожкой, словно имел полное право на участок и дом, где прежде жила семья неудачливых Темплтонов. Достал из «санлайнера» лампу и новенький ящик для инструментов и направился к входной двери. Испугался, когда новый ключ сначала не пожелал открывать дверь. Смазал его слюной, чуть пошевелил им в замочной скважине, и он повернулся. Я вошел в дом.

Насчитал четыре комнаты, включая ванную, дверь которой висела на одной петле. Комбинированная гостиная-кухня. Плюс две спальни. В одной, размером побольше, стояла кровать без матраса. Я вспомнил слова Айви: Все равно что везти собаку в отпуск, да? В маленькой спальне Розетта мелками нарисовала девочек на стенах, с которых обсыпалась штукатурка. В дырах виднелась обрешетка. Все девочки носили зеленые свитера и большие черные туфли. Волосы, заплетенные в косички, длиной зачастую не уступали ногам. Многие фигурки пинали мяч для соккера. Голову одной украшала диадема «Мисс Америки», насаженная на волосы, губы девочки разошлись в широченной краснопомадной улыбке. В доме все еще пахло жареным мясом, которое Айви приготовила перед тем, как уехать в Мозель и жить там с мамой, маленькой проказницей и мужем со сломанной спиной.

Именно в этом доме начнется американский период семейной жизни Ли и Марины. Они будут заниматься любовью в той спальне, что побольше, там же он будет ее бить. Там он будет лежать без сна после долгих дней, отданных сборке дверей, и задаваться вопросом, почему он до сих пор не знаменит? Разве он не старался? Разве не старался изо всех сил?

И в гостиной с истертым желчно-зеленоватым ковром на неровном полу Ли впервые встретит человека, которому мне посоветовали не доверять, благодаря которому у Эла оставались сомнения касательно версии стрелка-одиночки. Звали этого человека Джордж де Мореншильдт, и мне очень хотелось услышать, что они с Освальдом говорили друг другу.

Рядом с кухней у стены стоял старый комод. В ящиках хранились разнокалиберные столовые приборы и кухонная утварь. Я отодвинул его от стены и увидел электрическую розетку. Лучше и быть не могло. Я поставил лампу на комод и включил в сеть. Понимал, что до Освальдов здесь может поселиться кто-то еще, но не думал, что кому-то захочется при отъезде забрать с собой Пизанскую лампу. А если бы и забрали, в моем гараже имелся дубликат.

Самым маленьким сверлом я просверлил стену дома, придвинул комод, включил лампу. Она зажглась. Я собрал инструменты и покинул дом, заперев за собой дверь. Потом поехал в Джоди.

Позвонила Сейди, спросила, не хочу ли я прийти к ней на ужин. Предупредила, что будет только мясное ассорти, но пообещала торт на десерт, если у меня возникнет такое желание. Я пришел. Десерт ни в чем не уступал прежнему, однако что-то изменилось. Я почувствовал ее правоту. В кровати появилась швабра. Невидимая, как и джимла, монстр, которого Розетта углядела в моем автомобиле… но появилась. Невидимая или нет, она отбрасывала тень.

Иногда мужчина и женщина оказываются на перекрестке и топчутся там, колеблясь с выбором, понимая, что ошибка будет роковой… отдавая себе отчет, что потерять можно очень и очень многое. Так было со мной и Сейди безжалостно-серой зимой 1962 года. Мы вместе обедали раз или два в неделю и иногда по субботам ездили в «Кэндлвуд бунгалос». Сейди обожала секс, и мы не разбегались в том числе благодаря этому.

Трижды мы приглядывали за школьными танцами. Всякий раз в роли диджея выступал Дональд Беллингэм, и рано или поздно он просил нас станцевать линди, как в первый раз. Детки хлопали и свистели, когда мы это делали. Совсем не из вежливости. Они действительно восторгались нашим танцем, и некоторые уже начали нам подражать.

Нравилось ли нам это? Безусловно, потому что подражание — самая искренняя форма лести. Но мы уже не могли станцевать, как в первый раз, когда интуитивно предугадывали движения друг друга. Сейди сбивалась с ритма. Однажды промахнулась, пытаясь схватить меня за руку, и наверняка распласталась бы на полу, если бы рядом не оказались два крепких футболиста с отменными рефлексами. Она смехом обратила все в шутку, но я видел раздражение на ее лице. И упрек. Словно вина лежала на мне. Отчасти так и было.

Дело шло к разрыву. И он состоялся бы раньше, если бы не «Джодийское гулянье». А так мы получили возможность потянуть время, еще раз все обдумать, прежде чем жизнь подтолкнет нас к решению, которое никому не хотелось принимать.

Эллен Докерти пришла ко мне в феврале, чтобы решить два вопроса. Во-первых, уговорить изменить ранее принятое решение и подписать контракт на следующий учебный год. Во-вторых, убедить вновь поставить пьесу, в силу потрясающего успеха прошлогодней постановки. Я отказал по обоим пунктам, пусть у меня и щемило сердце.