— Он разъярился. Потому и ударил меня. Потом извинился, но сказал следующее: «Ты думаешь, я полезу в твою кишащую микробами женскую дыру, чтобы принести детей в этот грязный мир? Он все равно взорвется, любой, кто читает газеты, знает, что это грядет, и мы все погибнем от радиации. Наши тела покроются язвами, и мы будем выкашливать наши легкие. Это может случиться в любой день».

— Господи. Неудивительно, что ты сбежала от него, Сейди.

— Только после четырех впустую потраченных лет. Именно столько потребовалось, чтобы убедить себя, что я заслуживаю лучшей жизни и мне совсем не обязательно раскладывать носки мужа по цвету, дважды в неделю удовлетворять его рукой и спать с этой чертовой шваброй. Это самое унизительное, об этом я никому не могла рассказать… потому что это смешно.

Я не думал, что это смешно. Я думал, что это из сумеречной зоны между неврозом и полноценным психозом. Я также думал, что слушаю истинную сказку пятидесятых. Не составляло труда представить, как Рок Хадсон и Дорис Дэй спят, разделенные шваброй. Если бы, конечно, Рок не был геем.

— И он не разыскал тебя?

— Нет. Я подала заявления в десяток разных школ, и ответы приходили на абонентский ящик в почтовом отделении. Я чувствовала себя как женщина, которая завела любовника. Именно так отнеслись ко мне отец и мать, когда узнали о моих планах. Мой отец позже немного смягчился — думаю, он подозревал, как все плохо, однако, разумеется, не желал знать никаких подробностей, — но мать? Только не она. Она рвала и метала. Ей пришлось сменить церковь и перестать посещать занятия в кружке вязания. Потому что, по ее словам, она не может ходить с поднятой головой.

В определенном смысле поведение родителей представлялось мне таким же жестоким и безумным, как и швабра, но я этого не сказал. Меня больше интересовал другой момент, не связанный с родителями Сейди, которые придерживались традиционных устоев Юга.

— Клейтон не рассказал им о твоем уходе? Я правильно тебя понял? Не приехал к ним?

— Нет. Моя мать, разумеется, нашла тому объяснение. — Южный выговор в голосе Сейди усилился. — Я так опозорила этого бедного мальчика, что он никому ничего не хотел говорить. — Она перестала тянуть слова. — Это не сарказм. Она понимает, что такое стыд, и понимает, что его надо скрывать. В этом она и Джонни одного поля ягодки. Именно на ней ему следовало жениться. — Сейди рассмеялась, и в смехе слышались истерические нотки. — Как знать, швабра маме могла понравиться.

— Ни слова от него? Даже открытки с предложением: «Эй, Сейди, давай свяжем свободные концы и попробуем начать все заново»?

— Каким образом? Он не знает, где я, и я не уверена, что его это интересует.

— А ты от него чего-нибудь хочешь? Я уверен, что адвокат…

Она поцеловала меня.

— Тот, кого я хочу, в постели со мной.

Я отбросил одеяло.

— Смотри на меня, Сейди. Бесплатно.

Она посмотрела. Потом потрогала.

Я задремал. Нет, не заснул — по-прежнему слышал завывание ветра и дребезжание стекла, — но сон увидел. Мы с Сейди очутились в пустом доме. Голые. Что-то двигалось наверху, громыхало, издавало неприятные звуки. Должно быть, кружило по комнате, только не на двух ногах. Если судить по звукам, ног было значительно больше. Я не чувствовал вины за то, что нас могут застать голыми. Что я чувствовал, так это страх. На одной стене с облупившейся краской кто-то углем написал: «Я СКОРО УБЬЮ ПРЕЗИДЕНТА». Ниже кто-то еще добавил: «ДАВНО ПОРА ОН УЖЕ ВЕСЬ ПРАГНИЛ ОТ БАЛЕЗНЕЙ». Темно-красной помадой. А может, кровью.

Бах, бух, бах.

Над головой.

«Я думаю, это Фрэнк Даннинг», — прошептал я Сейди. Сжал ей руку. Возникло ощущение, что это рука мертвой женщины. Женщины, которую, возможно, забили до смерти кувалдой.

Сейди покачала головой. Она смотрела на потолок, ее губы дрожали.

Бух, бах, бух.

Вниз посыпалась побелка.

«Это Джон Клейтон», — прошептал я.

«Нет, — ответила она. — Я думаю, это Желтая Карточка. Он привел Джимлу».

Буханье над нами разом стихло.

Она взяла меня за руку и начала трясти. Ее глаза становились все больше и больше, пожирая лицо.

«Это она! Это Джимла! И она слышит нас! Джимла знает, что мы здесь!»

— Проснись, Джордж! Проснись!

Я открыл глаза. Сейди облокотилась на подушку рядом со мной, ее лицо напоминало бледное пятно.

— Что? Который час? Мы должны уезжать? — Но за окном по-прежнему царила ночь, а ветер все так же завывал.

— Нет. Еще нет и полуночи. Тебе приснился дурной сон. — Она нервно рассмеялась. — Может, о футболе. Потому что ты повторял: «Джимла, Джимла».

— Правда?

Я сел. Чиркнула спичка, лицо Сейди на несколько мгновений — пока она прикуривала — осветилось.

— Да. Повторял. И еще много чего говорил.

Да уж. Попал.

— Что именно?

— Многого я не разобрала, но кое-что ты произнес очень отчетливо. Сначала сказал: «Дерри — это Даллас». Потом наоборот: «Даллас — это Дерри». Что тебе снилось? Ты помнишь?

— Нет. — Но убедительности моему голосу не хватило — оно и понятно, я только что проснулся, пусть всего лишь дремал, — и я увидел скепсис в ее лице. Прежде чем он сменился недоверием, в дверь постучали. За четверть часа до полуночи.

Мы переглянулись.

Стук повторился.

Это Джимла, сверкнуло у меня в голове. Несомненно.

Сейди затушила сигарету в пепельнице, завернулась в простыню и без единого слова убежала в ванную. Дверь за ней закрылась.

— Кто там? — спросил я.

— Это мистер Йоррити, сэр… Бад Йоррити.

Один из вышедших на пенсию учителей-геев, которым принадлежал пансионат.

Я вылез из кровати, натянул брюки.

— Что случилось, мистер Йоррити?

— У меня для вас сообщение. Дама сказала, что дело срочное.

Я открыл дверь. Бад Йоррити, невысокий мужчина в изношенном халате и со спутанными волосами, держал в руке листок.

— Какая дама?

— Эллен Докерти.

Я поблагодарил его за беспокойство и закрыл дверь. Развернул листок и прочитал записку.

Сейди вышла из ванной, по-прежнему завернутая в простыню. В широко раскрытых глазах застыл испуг.

— Что?

— Авария. Винс Ноулс на своем пикапе не вписался в поворот. За городом. С ним ехали Майк Кослоу и Бобби Джил. Майка выбросило из кабины. У него сломана рука. У Бобби Джил рваная рана на лице, но Элли пишет, что в остальном все хорошо.