если бы вслед за заголовком его труда завели спор, среди которого его смиренная и улыбающаяся физиономия была бы искажена нашими грустными мыслями и тягостными размышлениями. Это было бы тем более неуместно, что никто никогда не упрекал Магю в том, в чем мы хотели бы оправдать и его собратьев, благородных поэтов-рабочих. Все, наоборот, заметили, что Магю и в стихах своих, и в жизни истый рабочий; что он не делает ни малейших усилий, чтобы говорить языком ученых людей, а наивный язык муз дается ему совершенно естественно, во всем соответствуя его положению, привычкам и образу жизни. Поэзия открылась ему в той истинной форме, какую она должна принять в деревне, у деревенского очага, у ткацкого станка...

Лишь за последние несколько лет он сделался, сам не зная как, знаменитым, и очень удивляясь тому, что его бедные рифмы, как он их называет, нашли многочисленных поклонников и завоевали читающую публику.

Хотя его чествовали и ласкали во многих парижских салонах, хотя его домик посещали разные умники и светские красавицы, он не возгордился. Веселый, полный естественности, прямоты, но умеющий быть и разборчивым, добряк поразил всех умным и увлекательным разговором и прелестью своих сердечных писем, проникнутых инстинктивным пониманием того, что принято в свете.

Не надо пробыть более десяти минут с ткачом из Лизи, чтобы убедиться, какой это сильный ум, не только как поэт, но и как человек практической жизни. Он не отрекся ни от одежды, ни от привычек ремесленника, но он умеет придавать столько изящества своей простоте, что кажется, будто видишь одного из действующих лиц, которых мы встречаем на сцене или в романах, говорящего то как мужик, то как светский человек, а рассуждающего почти всегда лучше и того и другого.

Самые враждебные к народной поэзии читатели были обезоружены стихами Магю, и мало кто из поэтов внушал столько симпатий и благоволения. Это потому, что и стихи его дышат и той, и другим. Они так льются, так добродушно лукавы, так сердечны, так убедительны, что всякий принужден полюбить их и не заметит кое-каких промахов по части изящества или правильности. Встречаются прямо такие очаровательные стихи, что чувствуешь себя тронутым и не имеешь мужества, чтобы критиковать что бы то ни было».

Магю, разумеется, был чрезвычайно доволен этим предисловием, приведенным нами лишь в отрывках, и поспешил поблагодарить Жорж Санд следующим письмом от 3 января:

«Добрейшая m-me Санд.

Зная, что вы вернулись в Париж, я спешу написать вам, чтобы поздравить вас с новым годом, а также, чтобы поблагодарить вас за хорошенькое предисловие, которое теперь можно прочесть во главе нового издания моих стихов. Я, право, не знаю, как это вы сумели сказать так много хорошего и доброго в мою пользу. Даже самый пресыщенный стихами читатель не сможет отказаться от чтения моих стихов, если он прочтет те несколько страниц, которыми я обязан вашей благосклонной дружбе. Кузина тоже весьма довольна тем, что и у нее будет известность, и что ею она обязана вам.

Я продал все издание книгопродавцу Шарпантье. Жильян сообщит вам, каковы наши условия. Бедняга Жильян! Здоровье его гибнет, он часть лета проболел. Доктор не постеснялся сказать ему, что излишек работы единственная тому причина, что он должен воздержишься от писания и отдыхать. Отдыхать!.. Когда еженедельно ему уменьшают заработную плату и неизвестно, до чего это дойдет. С его умом и поведением ему нужно было бы небольшое место или должность. Тот, кто поручит ему таковую, должен будет лишь радоваться на свое доверие к нему. Поэтому я осмеливаюсь рекомендовать его вам, тем более, что вы уже его знаете, и что он имел счастье заслужить ваше уважение.

Примите, сударыня, с моим искреннейшим пожеланием счастья, уверение в моем глубоком уважении и моей живейшей признательности».

Магю-ткач.

Лизи-на-Урке.

3 января 1845 г.

Остановимся теперь и на не менее, чем старый ткач и тулонский каменщик, интересной фигуре только что упомянутого зятя Магю, – на молодом слесаре Жильяне.

Жером-Пьер Жильян родился в 1815 году в маленькой общине Сент-Од, в пастушеской семье. По бедности он лишь три года посещал школу, и уже с 11 лет должен был зарабатывать себе пропитание тяжелым трудом. Когда его семья переселилась в Париж, и его отдали к золотых дел мастеру, ибо у него были способности к рисованию, он не мог равнодушно проходить мимо магазинов картин, так его восхищали снимки с произведений Гро, Ораса Верне и др., причем, конечно, опаздывал к хозяину, посылавшему его с каким-нибудь поручением, за что его жестоко били. Он страстно жаждал знания и принялся с юных лет читать все, что мог достать и приобрести; чуть не сделался безнравственным, благодаря чтению всякой, часто порнографической, дряни, продававшейся под видом дешевых книжек для народа, но чтение настоящих великих писателей, «от Марка Аврелия до Фенелона, и от Сократа до Св. Венсена де-Поля», по его словам, «спасло» его.

Видя вокруг себя беспросветную нужду и бесправие, унижение человеческого достоинства и грубые удовольствия, горе и труд, тяжелый труд, не обеспечивавший даже самым честным и работящим хотя бы спокойной старости, он задался идеей поднять свое униженное рабочее сословие, и этому делу посвятил всю свою жизнь. И примером, и проповедью, устной и письменной, он старался просветить своих собратьев. Он сам всю жизнь остался простым рабочим, из убеждения, хотя мог бы быть мастером, основывал разные ассоциации и артели, основал журнал «L’Atelier», в котором помещал статьи по вечно занимавшему его вопросу о моральном и материальном возрождении рабочего класса.

После февральской революции временное правительство посылало его «с деликатным поручением – успокоить умы в Бюзансе», где население волновалось, помня слишком недавние события кровавой революции и ее финала. Когда начались выборы в Национальное Собрание, до 20.000 голосов были за кандидатуру Жильяна, но перед окончательными выборами реакционеры не пожалели самых черных клевет и инсинуаций, чтобы избрание его не состоялось. Мало того, когда, после кровавых июньских дней, в которых он не только не принимал никакого участия, а наоборот, все время пробыл в своей квартире, с ужасом прислушиваясь к доходившим известиям о подробностях плачевных событий этих дней, – когда он по миновении их отправился с детьми к старику Магю, его внезапно схватили, засадили в тюрьму, продержали там без всякого следствия целых пять месяцев, наконец, судили военным судом, но, за голословностью взведенного на вето обвинения в анархизме и подстрекательстве к мятежу, суд оправдал его. Сидя в тюрьме, он занимался изданием своего первого сборника рассказов «Les Conteurs