и я весьма воздержался бы издать мой томик. И что же вышло бы? Как раз обратное тому, что говорит г. Лерминье! Тогда нищета гнала меня, у меня были долги, двое из детей моих еще не могли зарабатывать себе хлеб, глаза мои, пораженные офтальмией, уже не позволяли мне работать, как прежде. Я не знаю, до чего довели бы меня горе и отчаяние, если бы мне не посоветовали собрать мои стихотворения и издать их отдельным томом. Я выпустил в свет объявление, и вскоре более 600 подписчиков потребовали у меня, кто по одному, а кто и по нескольку экземпляров: многие захотели уплатить по 5 фр. за том, вместо 4-х, многие заплатили мне по 10, но и до 20 фр.. Мои 2.000 экз. разошлись менее, чем за год. Тогда я смог расплатиться с моими долгами, поставить на ноги мою дочь и моего младшего сына, – и радость вернулась в мое сердце. Второе издание этого тома тоже разошлось уже частью, из 2.000 экз. у меня осталось всего около 600. Мой второй том тоже хорошо продается...

Чтобы возвратиться к тому, что говорил г. Лерминье, который утверждает, что поэзия ничего не приносит, – этот добрый малый очень ошибается или вводит нас в заблуждение. Дюрану из Фонтенбло гораздо лучше живется с тех пор, как он издал свои стихи: столярной работы у него стало очень много, он может теперь держать нескольких подмастерьев, скоро его сделают библиотекарем. Лебретон в Руане уже сделался им; он имеет 400 фр. дохода от литературы, а я 200. Я купил домик, за который еще не все уплачено, но за который я смогу заплатить, когда продам оставшиеся экземпляры. Итак, я так же мало отказываюсь от стихов, как и от челнока, и что бы ни говорил г. Лерминье, я ничуть не намерен сделаться самоубийцей, равно как и мои товарищи, и я вовсе не жалею, что могу представить ему это опровержение.

«Это-де самолюбие заставляет нас писать», говорит он далее. Ложь! – по отношению ко мне и вышеназванным моим товарищам. Мы писали только потому, что могли писать, а не потому что хотели. Я никому не показывал моих стихов, за исключением разве что некоторых стихотворений, посвященных друзьям, которые без моего ведома послали их в газету в Мо, что взволновало всех профессоров коллегии, так что прислали нескольких из них, чтобы убедиться, правда ли это, действительно ли я ткач и [пропущено слово, вероятно: «написал»] все это сам. Дюран тщательно прятал свои стихи в ящик с инструментами: г. Мишо, королевский прокурор в Фонтенбло, случайно их нашел. Почти то же самое было и с Лебретоном. По мнению г. Лерминье, удел среднего класса, не являющегося жертвой ни нищеты, ни невежества, которые препятствуют полету мысли, это – все видеть и все высказывать, и т. д. Это весьма лестно для этого класса, но не помешает нам оспаривать у него эту монополию, и, может быть, мы это и совершим с успехом, особенно с такими помощниками, как вы и ваши сотрудники.

У меня еще остается немного вашего превосходного табака, но, чтобы сохранить его, мне необходимо принять меры предосторожности. Представьте, сударыня, что во многих кружках, где я бывал, в Париже, мне случалось проговориться, набивая трубку: «Вот это табак от m-me Жорж Санд». Тогда каждый начинал меня просить дать ему табака, чтобы вделать папироску, и все руки простирались, чтобы схватить мой ящичек, хотя, удивленный тем, что у стольких человек разом не было табака, и замечая по гримасам весьма многих, что они курили впервые, я спрашивал, зачем они именно этот день выбрали для начала курения, – и все мне отвечали, что это потому, что табак был прислан вами! С тех пор я осторожен.

Видели ли вы г. Перротена? Уговорили ли вы его купить у меня остаток экземпляров, что было бы для меня очень желательно; я ему уступил бы по очень выгодной цене. Как я уже говорил, сударыня, мои книги не бывали еще в продаже в книжных магазинах. Лион, Бордо, Нанси, Лиль, Марсель и т. д., где я известен, как и в Париже, еще не видели моих произведений. Ловкий издатель сумел бы все поместить менее, чем в год, а такому честному человеку, как г. Перротен, я бы дал такой срок, какого он попросил бы, чтобы заплатить мне.

Одна благодетельная дама из прихода Св. Рока попросила меня в прошлом году написать для нее молитвословие для месяца Пресвятой Девы Марии. Эта дама показала мои стихи королеве, которая оставила их у себя, а меня поручила вниманию министра народного просвещения. Чтобы поблагодарить ее, я послал ей мою книжку. Она, чтобы поблагодарить меня в свою очередь, только что прислала мне 100 фр., а я, чтобы опять ее поблагодарить, тотчас послал ей три песни во славу Пречистой Девы. Я прибавил к этому, в виде посвящения, дюжину александрийских стихов. Увидим, кто первый устанет благодарить! Простите мне, сударыня, эту длинную болтовню, но сегодня воскресенье, и я отдыхаю приятным образом за письмом к вам.

Имею честь просто-напросто быть вашим поклонником и преданным слугою».

Магю-ткач.

Воскресенье. Апрель, 1842 г.

«Кузина и ее дочь просят меня передать вам их поклоны или, вернее, усердные реверансы».

Из дальнейших писем Магю, и из писем Беранже к нему и к Жорж Санд мы узнаем, что Жорж Санд и Беранже были в 1844 году назначены душеприказчиками некоего Шопена, – которого не надо смешивать с его великим однофамильцем – второстепенного писателя и давнишнего приятеля и покровителя Магю, завещавшего старому ткачу некоторую сумму денег, которая должна была пойти на новое издание его произведений.[361]

«Дорогой г. Магю, – пишет Беранже, – прежде, чем ответить на ваше письмо, я хотел повидать М-м Санд. Я нашел ее весьма сочувствующей новому изданию ваших стихов и сообщил ей о завещании, долженствующем облегчить это издание.

Вы поймете, что я ей объявил, что не нахожу нужным присоединять мое имя к ее имени, что я поблагодарю вас за предложение, которое вы мне на этот счет сделали, но что было бы неподобающим, если бы кто-либо, кроме нее – специально указанной г. Шопеном – вздумал бы рекомендовать публике ваши произведения.

Все это, дорогой Магю, не помешало мне поговорить об этом издании с Перротеном. К сожалению, он упорствует в нежелании издавать чьи-либо другие стихи, кроме стихов Понси, похлопотать о которых M-me Санд его уже просила около полугода тому