Расчет был на то, что Гюльбахар понравятся эти слова, и расчет себя оправдал.

– Пусть завистники лопнут от злости, Семиха Ханым, – сказала Гюльбахар.

А Семиха тщательно запоминала каждый поступок, каждое движение бывшей фаворитки. Семиха заметила, что в их шатер часто заглядывают служанки жены Садразам-паши Ибрагима. Хатидже сидела в одном шатре с Хюррем, тогда что же забыли в шатре Гюльбахар ее служанки? Что они нашептывают на ухо Гюльбахар? Семиха знала, что у Хюррем очень хорошие отношения с Хатидже. Хотя сестра падишаха была выдана за Ибрагима-пашу, она с самого начала была на стороне Хюррем. И именно она больше всех радовалась, когда Хюррем с Сулейманом поженились. Тогда что означали эти странные приходы, эти перешептывания? А может быть, служанки носили сообщения не Хатидже, а Ибрагиму-паше и Гюльбахар?

– Вот бы Хатидже Султан с нами здесь сидела, – попыталась заговорить она об этом. – А то ее служанки уже устали сюда ходить.

Гюльбахар внимательно посмотрела женщине в глаза. Так, значит, прав Ибрагим, который сказал: «Будь осторожна с женой Искендера-паши». Было совершенно ясно, что Семиха пытается что-то узнать, и Гюльбахар ответила: «Может быть, в том, что Хатидже Султан сидит в соседнем шатре, есть какое-то скрытое намерение». Гюльбахар рассчитывала, что Семиха непременно сообщит об этих словах Хюррем и та что-то заподозрит. Так что лучше возможности поссорить Хатидже Султан и московитку и не найти.

Пока в обоих шатрах, выделенных женщинам султана Сулеймана, замышлялись опасные интриги, падишах в центральном шатре довольно наблюдал за празднеством. По случаю церемонии населению Стамбула на каждом углу раздавали сладости, хлеб, шербет. С того самого вечера, как султан узнал, что Хюррем стала мусульманкой, Сулейман перестал пить вино. И сейчас он сидел в прохладной тени шатра на августовской жаре, попивая прохладный шербет. Внезапно султан Сулейман обратился к Ибрагиму:

– Ну-ка, признавайся, паша, чья свадьба была богаче: наша или ваша?

– Конечно же, повелитель, наша свадьба была богаче вашей, – не раздумывая ответил тот.

Услышав вопрос падишаха и ответ Ибрагима, остальные визири застыли от страха и изумления. Краска гнева бросилась в лицо Сулейману. «Хюррем права, – подумалось падишаху. – Этот человек начинает считать себя выше меня. Так вот какова благодарность за то, что я не обращаю внимания на все наветы, которые я узнаю про него».

В тот момент падишах впервые пожалел, что когда-то сказал Ибрагиму: «Ты мой друг, пока я жив, я тебя никогда не прогоню с должности и не накажу». Он с трудом сдержал гнев.

– Так скажи мне, почему же твоя свадьба была богаче нашей? Разве ты не видишь, что все правители мира, все ханы и короли даже обрезание наших сыновей используют как повод лишний раз доказать нам свою дружбу и преданность? И уже долгие недели посылают к нашему порогу своих послов. Уже долгие недели они отправляют к нашим ногам самые дорогие подарки. Не осталось никого, кто бы не склонился перед нами, кто бы не попросил нас о милости. Даже посол нашего врага Карла V уже две недели ждет нашего приема. Разве ты не видишь силу нашего государства и великолепие нашей власти? И ты осмеливаешься говорить, будто ваша свадьба была богаче нашей! А может быть, мы просто неправильно тебя поняли?

Ибрагим слишком давно и хорошо знал Сулеймана. Огонь, запылавший в глазах падишаха, был знаком опасности. Расплатой могла быть голова. Но его эти пламенные взоры совершенно не пугали, потому что он тут же придумал, что ответить. Ему нужно было еще раз умилостивить султана:

– Вы все верно поняли, повелитель.

Воцарилось всеобщее молчание.

Ибрагим-паша как ни в чем ни бывало продолжал:

– Ведь мою свадьбу пожаловал своим присутствием царь царей и шах шахов, повелитель повелителей, султан Сулейман Хан.

Ибрагим надеялся, что эти слова успокоят падишаха и пламя в его глазах погаснет, но этого не произошло. На лице падишаха была холодная, как лед, улыбка.

Тем же вечером Искендер-паша велел своей жене Семихе: «Иди к Хюррем, скажи ей, что Ибрагим-паша вот-вот попадет в руки палача. Он уже подставил свою шею под петлю. Теперь конец той веревки в руках Хюррем».

И Хюррем потянула за тот конец. Когда вечером к ней в покои вошел султан Сулейман, обуреваемый сомнениями, она спросила: «Как себя чувствует повелитель?»

– Праздник нас, кажется, утомил, Хюррем Султан.

Хюррем удивилась: «Разве львы устают?»

– Ты знаешь, мне не дают покоя многие вопросы. Но на эти вопросы нет ответа.

Султан рассказал жене о разговоре, который у них произошел с Ибрагимом-пашой. В голосе его слышалась обида:

– Когда он построил себе дворец, едва ли не прекраснее султанского дворца из наследства наших отцов, мы молчали. Когда он жил в роскоши, которую мы не позволяем и себе, которой считаем себя недостойными, мы не замечали. Когда он решил поставить посреди Ипподрома римские статуи, которые я привез из Буды, мы ничего не сказали. Когда подданные говорили, что Ибрагим I разбил идолов, а Ибрагим Сулеймана воздвиг – мы тоже молчали, только лишь велели помалкивать остальным визирям. Когда он говорил послам, пришедшим к нам на поклон, – у кого печать, тот и Сулейман, и если печать у меня, то я Сулейман, и раз падишах не велел мне другого, то как я прикажу в этом мире, так и будет – мы делали вид, что ничего не слышим. Он совершает любые бесстыдства. Вина его перед нами безгранична. Но он ее стремится не замечать.

Хюррем слушала его молча. Она теребила подол платья. Сулейман знал, что жена делает так всегда, когда хочет сказать что-то важное.

– А теперь говори то, что собиралась сказать, Хюррем!

– Пусть повелитель не смеется над нами. Но мы все никак не можем понять, почему султанскую печать носит кто-то другой, а не сам султан.

– Так делали наши отцы, так было и так будет. Печать наша, а носит ее другой человек. Падишах не должен сам пользоваться печатью. Печать хранит великий визирь.

– Ну я же сказала, Сулейман, – прощебетала Хюррем, обнимая мужа. – Ну ты же видишь, у рабов ум короток. Откуда мне знать, как нужно. Но мой глупый женский ум не дает мне покоя. А вдруг тот, кто носит печать, приложит ее к чему-нибудь, что не понравится ее владельцу?

Сулейман застыл:

– Кто же на это осмелится, женщина? Ведь за это можно лишиться головы!

Хюррем вздохнула:

– Конечно, кто же на это осмелится. К тому же, если и воспользуются, ну и что? Повелитель просто возьмет и скажет: «Мы печать не ставили, это не наши слова». Только и всего.

Тем вечером впервые за много лет Хюррем пела песню, пока падишах лежал головой на ее коленях и отдыхал. Она была уверена, что наутро султан первым делом отберет у дерзкого Садразама печать.

Султан Сулейман набросился на Садразама Ибрагима-пашу, замершего на пороге: