и теперь в ее улыбке не было ничего, кроме абсолютного счастья, с легкой долей самодовольства, как у человека, который только что наслаждался приступом чудесной любви. - А теперь расскажи мне о своем важном деле, о том, которое ты собирался объяснить, прежде чем нас так восхитительно прервали.’

‘Ах да ... все очень просто ... в прошлом между нашими семьями случались ужасные вещи. С обеих сторон были совершены великие злодеяния. Итак, теперь мы должны решить: живем ли мы в прошлом и концентрируемся на старой ненависти, или мы живем в настоящем и концентрируемся на нашей любви? Если мы живем в прошлом, ненависть усиливается, ничего не решается, и мы оба несчастны. Если мы будем жить в настоящем, мы добавим счастья в нашу собственную жизнь и, каким-то крошечным образом, в мир. Поэтому я говорю, что мы должны любить.’

‘А я говорю, что люблю тебя, Герхард фон Меербах.- Она снова обвила руками его шею и поцеловала. - Я люблю человека по имени фон Меербах. Боже мой ... что за совершенно невероятная идея!’

Они разговаривали и занимались любовью всю ночь напролет. Шафран рассказала Герхарду о своей жизни в Африке: о том, как умерла ее мать и как отец почти десять лет воспитывал ее в одиночестве, пока наконец не нашел счастья с Гарриет. Она описала Маниоро: как он и ее отец считали себя братьями; все эти годы он всегда был рядом, когда она нуждалась в нем; и ее собственный восторг, когда Маниоро сказал ей, что она больше не его маленькая принцесса и " теперь я буду называть тебя моей королевой.- Когда Герхард услышал искреннее уважение и привязанность, которые она испытывала к этому чернокожему африканцу, он понял, что Шафран не испытает ничего, кроме презрения к ненависти других рас, лежащих в основе нацизма, и что их любовь не будет длиться долго, если он не будет полностью откровенен о жизни, которую вел последние пять лет.

Поэтому он рассказал ей о своей встрече с Гейдрихом и о том, как второй по могуществу человек в СС объединился со своим братом, чтобы заставить его заключить договор с дьяволом нацизма. Он признался во всех преимуществах, которые он получил от того, что его считали хорошим нацистом, и в радости, которую он нашел, будучи пилотом, в одиночестве в воздухе. ‘Теперь я понимаю, почему люди говорят о свободе, как о птице, - сказал он, - потому что там, наверху, я нахожу истинную свободу.’

Он рассказал о своей встрече с Гитлером и понял, что даже эта английская девушка, считавшая себя африканкой и презиравшая расовые предрассудки, все еще была очарована идеей его личной встречи с человеком, чья слава теперь стала всеобщей, как среди тех, кого он ужасал, так и среди тех, кто его обожал. Единственная часть его истории, которую он не рассказал полностью, была ее началом: его подарок Исидору Соломонсу. Он не хотел, чтобы это прозвучало так, будто он оправдывается или изображает себя лучше, чем он есть на самом деле. Но Шафран сразу поняла, что чего-то не хватает. ‘Как Гейдрих смог заставить тебя вступить в нацистскую партию?- спросила она. - Конечно, даже в Германии вы не можете заставить невинного человека, который не сделал ничего плохого, отказаться от всего, за что он стоит, и встать на защиту того, во что он не верит.’

‘Я бы не был так уверен в этом, - ответил Герхард. ‘Я думаю, что если вы приехали из страны, которая действительно свободна, где вы можете говорить и думать все, что вам нравится, не боясь критиковать правительство, или вести политические споры с друзьями за обедом или в баре, то невозможно представить, что такое потерять эту свободу. В Германии вы не можете спорить, потому что вы не можете доверять человеку, который спорит против вас. Даже ваш самый старый друг, или ваш брат, или ваш ребенок могут сообщить о вашем мнении в секретную полицию. Мой брат и Гейдрих могли бы заклеймить меня коммунистом и бросить в лагерь только за то, что я изучал архитектуру в школе, которая позже была запрещена, хотя я никогда в жизни не голосовал за коммунистического кандидата и не поддерживал коммунистические идеалы.’

‘Но ведь должны же быть судебные процессы? Вы должны быть в состоянии защитить себя.’

- Пять лет назад, может быть ... всего лишь. Теперь судьи тоже принадлежат к партии, и справедливость определяется идеалами партии.’

- Боже мой ... я и понятия не имела. Это ужасно.’

‘Да, но я могу так сказать только потому, что мы не в Германии, а ты не немец. Послушай ... - он помолчал, вздохнул и добавил: - Тебе надо кое с кем встретиться, здесь, в Швейцарии. Он, можно сказать, мой собственный Маниоро. Когда ты поговоришь с ним, все станет более осмысленным.’

Шафран вышла из комнаты Герхарда как раз в тот момент, когда первые лучи солнца начали пробиваться сквозь щели между горами. Она рухнула в свою постель и проспала как убитая до десяти. Три сообщения были оставлены для нее на стойке консьержа, а затем проскользнули под ее дверью. Каждый из них был вложен в гостиничный конверт, так что она понятия не имела, кто их написал, хотя догадаться было нетрудно. Поэтому она взяла горшок удачи и открыла один из конвертов наугад. В нем содержалось яростное, убитое горем, опустошительное обвинение Чесси фон Шендорф в ее поведении, которое заставило Шафран заплакать, потому что она знала, как сильно ее подруга обожала Герхарда и как сильно она должна была чувствовать себя раздавленной и униженной, потеряв его. Независимо от того, какие тонко аргументированные, безупречно логичные оправдания Шафран могла придумать, чтобы оправдать то, что она сделала, все равно факт оставался фактом: кто-то, кто доверял ей абсолютно, был абсолютно разочарован.

Вторая записка, от Рори, была не менее гневной.

Я, может быть, и начал бы понимать, если бы не простил твоих поступков, если бы ты продалась англичанину, но променять свою честь на проклятого Гунна - это невыразимо низко. Конечно, как известно всей семье, твоя мать сделала то же самое. Ясно, что вы похожи на нее. Я останусь в Санкт-Морице на несколько дней, наслаждаясь обществом порядочных, честных парней из санного клуба. Затем я сам отправлюсь домой и надеюсь, что ты сделаешь то же самое. Осмелюсь предположить, что теперь ты опасаешься,