Ответом было более чем красноречивое молчание.

И тем не менее такие ситуации, такие поездки даже под угрозой жизни укрепляют веру в необходимость существования миротворческих программ. Ведь перед Югославией был Афганистан, а после – Ливия, Ирак, Иран, Сирия. Неспокойная обстановка между Израилем и Палестиной, бурлит Нагорный Карабах, нет долгожданного мира на Донбассе. Бомбы – это не просто последний способ для решения конфликта, это вообще не способ, и я не знаю, что еще должно произойти, чтобы человечество опомнилось и прекратило убивать друг друга. Мы не всегда можем повлиять на страну, желающую продемонстрировать свою военную мощь, но мы способны сделать так, чтобы зло, нанесенное этой мощью, было наименее разрушительным.

Да, сделать это очень нелегко в условиях постоянной борьбы и недопонимания. Почему нам не хотят идти навстречу, почему не желают слушать? Все дело в серьезном давлении военно-промышленных комплексов, которые подвергают руководителей стран огромному влиянию и давлению. Именно экономические интересы ВПК приводят нас к локальным и глобальным конфликтам. Они постоянно производят вооружение, которое необходимо где-то задействовать. Задействуют. Баланс нарушается. А восстанавливать его приходится миротворческим организациям, которые и сами нередко не могут договориться между собой. Уверен, мир стал бы лучше и безопаснее, если бы свои усилия объединили общественные организации США, Великобритании, России, Франции, Германии, Италии, Китая, Индии, Бразилии. Воздух стал бы чище, трава зеленее, цветы ароматнее, мир снова почувствовал бы себя необходимым, а не бесхозным и ненужным. Ведь планета ощущает свою значимость только тогда, когда живущие на Земле люди понимают и принимают безусловную ценность каждой человеческой жизни.

Знаю, что читателю всегда интересны подробности из личной жизни известных людей, хотя у меня такое любопытство вызывает недоумение. Люди, знаменитые они или нет, в своих чувствах, эмоциях, проявлениях никак не отличаются друг от друга. Дружба проявляется дружбой, а любовь – любовью. И зачем, кроме меня самого, кому-то знать, с кем я дружу и кого люблю. Я не читаю светские журналы и не собираю сплетни – на это нет ни времени, ни желания. Мне неинтересна чужая жизнь, я хочу успеть прожить свою. Уверен, что мода на полоскание в прессе своего и чужого грязного белья когда-нибудь пройдет и актеры, певцы, художники будут подогревать интерес к своей персоне исключительно своей работой, а не публичными откровениями о личном.

Я не знаю, что должно произойти, чтобы я начал делиться подробностями своего закрытого мира – своей жизнью с близкими людьми. Я из тех людей, кто четко следует правилу: «Счастье любит тишину». Впрочем, откровений о неудачах на личном фронте вы от меня и подавно не услышите. Понимаю, что формат издания диктует свои условия. Публикуешь мемуары – публикуй все и ничего не утаивай. Согласен, откровенность всегда привлекает, но я не готов привлекать читателя пикантными подробностями даже ради больших тиражей.

Полностью отворить дверь в свою жизнь и позволить любому желающему прикоснуться к ней со страниц этой книги у меня не получится. Подобное противоречит моей натуре, вызывает отторжение, заставляет замыкаться и отходить на безопасное расстояние. Но соглашусь, что без рассказа о семье и о людях, составляющих самую важную часть моего существования, здесь не обойтись. Поэтому, пользуясь неоспоримым правом автора, я поделюсь только тем, чем хочу поделиться, а остальное пусть останется в моей душе, в моем сердце и в уютных стенах моего дома, где всегда меня любят и ждут.

Не знаю, думал ли Цвейг о некоем скрытом смысле в его словах, но я полагаю, что партнер в шахматах – это совсем не обязательно соперник. Да, игра подразумевает двоих человек, но никому не запрещено выстраивать позиции в воображении или разыгрывать партию, переставляя и черные, и белые фигуры. Партнерство в шахматах в моем понимании – это командная игра. И для меня моей командой в течение десяти лет был необыкновенный Семен Абрамович Фурман.

Мы начали постепенно приглядываться друг к другу в шестьдесят восьмом году, когда оказались вместе в одном армейском клубе. Впрочем, до официального знакомства я, когда мне было двенадцать, уже встречал Фурмана на учебно-тренировочном сборе шахматистов общества «Труд». Сема входил в число помощников Ботвинника, который тогда играл свой последний матч на первенство мира против Петросяна. Тогда в очередной сложной отложенной партии команда собралась искать выигрыш. Ботвинник был уверен в том, что удастся взять верх. Однако Фурман, в отличие от всех остальных, поддержавших позицию Михаила Моисеевича, сказал:

– Предлагаю для начала поискать ничью.

Его слова задели Ботвинника. Он считал, что победа не может от него ускользнуть, и счел предложение Фурмана оскорбительным.

– Будем искать только победу! – жестко ответил Михаил Моисеевич. Впрочем, в данном случае не могу обвинить его в упорстве или заносчивости, ведь ситуация, сложившаяся тогда в матче, требовала именно таких действий.

– Не стоит, – спокойно отреагировал Фурман. – Сначала покажите мне ничью.

Это было его золотым правилом, к которому впоследствии тренер приучил и меня: если партия отложена в неясной позиции, если позиция прочитывается не сразу, если ей нет однозначной оценки, что будет выигрыш, нужно сначала обнаружить ничью. Много раз на моей памяти шахматисты, обольстившись видимостью, первым впечатлением, до последней минуты искали путь к победе, а потом признавали, что ошиблись в оценке. Справедливости ради скажу, что настроиться на прагматичный лад действительно непросто: игроки по складу своего характера всегда оптимистичны и до последнего надеются на удачу. Но сколько же необязательных поражений случилось из-за этой черты. А у Фурмана ее не было. Он просто и естественно отстаивал свое правило никогда не заниматься шапкозакидательством и реально смотреть на вещи. И при всей своей видимой мягкости и неконфликтности был принципиален, тверд и непоколебим в правильности своего подхода.

Ботвиннику, однако, такое «ослушание» не понравилось, и он отправил Фурмана читать лекции малолетним шахматистам «Труда», собравшимся в Подмосковье. Но уже на следующий день прославленному шахматисту пришлось признать свою вину и вернуть Фурмана, который оказался прав: партию спасти не удалось.

Конечно, на тех сборах Фурман меня даже не заметил, что вполне естественно. Я был мал и ростом, и возрастом и не мог претендовать ни на что, кроме мимолетного любопытства. А вот меня Семен Абрамович глубиной шахмат поразил уже тогда. И когда мы встретились в ЦСКА, я счел это хорошим знаком, каким-то добрым предзнаменованием. Хотя при встрече меня поразили произошедшие в нем перемены. Тот – первый Семен Абрамович – был моложавым, крепким, с густой шапкой черных волос. А теперь я видел перед собой пожилого, усталого человека, который двигался медленно и не очень охотно говорил. Его волосы поредели и поседели, глаза потухли. Позже, примерно через год, я узнал, что незадолго до нашей второй встречи Фурман перенес резекцию желудка из-за злокачественной опухоли. Врачи уверяли, что операция прошла удачно, и не скрывали от него, что степень этой удачи определит только время: если в течение пяти лет рак не вернется – долгая жизнь гарантирована. Фурман тогда помогал Корчному готовиться к серьезным матчам, и я, конечно, не имел на его счет никаких далеко идущих планов, да и не имел на это права. В шахматах я был почти никто, а Фурман считался отменным специалистом, который работал с крупнейшими шахматистами мира. Но все же он меня приметил: ведь у меня получалось играть в блиц практически с ним на равных, я принимал участие в совместных анализах партий и, очевидно, чем-то его зацепил. Замечая его заинтересованные взгляды, я решил рискнуть и попросил руководство предложить Фурману помочь мне в подготовке к чемпионату мира среди юношей. Тренер охотно согласился.