еще клубится, но теперь уродец закашливается кровью. Он что-то бормочет о том, что дым не остановить, но струйка, идущая через рыло, чахнет и иссякает. Уродец отдает концы, а на меня вдруг наваливается непомерная тяжесть. Насколько же всё это перевернуто, извращено. Не знаю, чего я от этого ждала и что искала; чего угодно, но не этого. Это хуже, чем донга: там свою победу я по крайней мере отстаивала. Мне действительно хотелось драки, я ждала и получала удары, ссадины, чирканья ножом, топот и свист помоста; нечто, заставлявшее меня бороться за свою жизнь, с угрозой в мгновение ока ее потерять. А сангомины… За вычетом их бесноватости, они всего лишь дети. Лишить сангоминов этих их гадких причуд – и что от них останется? Ничто в их истреблении не утоляет голода. Откуда он берется, я не знаю, но это именно то, что насыщает при убийстве на донге. Это ощущение недолговечно, но сам голод неиссякаем. Бывает, что он находит, когда дети говорят что-нибудь глупое или злое, а я ору на них так, что они разбегаются, визжа как подсвинки, а я после этого чувствую себя вздорной злюкой, не заслуживающей доброты. Иногда голод длится помногу лун, живя во мне как в дреме, но неизбывно возвращается, упорно не давая о себе забыть. Именно это и привело меня в Углико – сангомины, не важно которые, уже повинны в злодействе и должны быть наказаны. Но сам голод наглядно свидетельствует: если ты думаешь, что твоя рука – это то же, что и палец, а голова – то же, что и нос, то ты дурачина. Собаки бросаются за дичью потому, что их кто-то натравливает и спускает с поводка. Вот и ты ведешь себя так, будто твой голод возбуждает в тебе ярость, хотя гнев жил в тебе еще задолго до этого. Причем этот голод приходит только вслед за тем, как ты начинаешь чувствовать вкус крови.

На того мальчугана и его бездыханную мать я даже не оглядываюсь.

Тринадцать

На это у меня уходит три года, и первый вопрос, которым я задаюсь, почему мне потребовалось столько даже не лун, а лет, чтобы узнать: Кеме завел себе другую. Я чуть ли не распекаю себя за то, что называю это «потрясением»: ведь я не испытываю ничего, мало-мальски на него похожего.

Конечно же, он вводит в обиход другую женщину – три года назад той «другой женщиной» была я сама. Выслеживать его я даже не пытаюсь, хотя он за мной, не исключено, иной раз и шпионил. Иначе зачем ему было ездить по внешней дороге Ибику вкруговую, до самого Тахо, когда многие дороги просто пересекаются? Признаться, я была готова к шлюхам или чужим наложницам, но никак не ко вдовушке с домом, детьми, ослами и редким для Фасиси верблюдом. Лишний повод задуматься о природе мужского ума: не связана ли в нем другая женщина с каким-то иным образом поведения? Для получения желаемого он выходит на улицу как на охоту. В тот вечер я следую за ним только потому, что во мне разгорается любопытство. На улицу он выходит с улыбкой, вероятно, в предвкушении любовной утехи; что ж, это меня не беспокоит. А вот предвкушение возможной беседы, если она его усладит, во мне горчит… Неужто это ревность? Впереди себя я посылаю ветер, чтобы он подставил прелюбодею подножку и подвернул ему ногу прежде, чем я скрепя сердце всё же отменю эту команду. Догадывается ли обо всем этом Йетунде? А то мне он докладываться не обязан. Но и эта потаскушка может оказаться у него не единственной.

Счет я им, понятно, не веду. Но эта, вторая, младше меня и торгует в Баганде корнеплодами. В тот раз я следую за Кеме всю дорогу из Баганды высокой, где продается все красивое, к Баганде низкой, где продается все полезное. Своим бататом она торгует как раз в низкой, потому как в высокой не терпят того, что напоминает о грязи. Вид у нее как у неумойки. Удивительно, что Кеме в ней нашел и что он может получать от нее такого, чего не получает в своем доме. Или, может, ему как раз и нравится, чтобы было вне дома; ни в каком доме он с этой своей пассией ни разу не услаждался. После того как она запирает свою лавчонку, я не успеваю сосчитать и до десяти, как там всё уже ходит ходуном и трясется трясом, а изнутри доносится поскуливание, будто там чихвостят блудливую собачонку.

Но он не единственный, за кем я слежу. Голос, похожий на мой, говорит: «Ты ищешь историю, а всё потому, что тебе не нравится твоя собственная». «Какую историю?» – спрашиваю я, а в ответ слышу только: «Вот именно». Так что за детьми я тоже иду. Днем они, понятно, играют в грязи. Самый младший орет:

– Я нинки-нанка! Гляньте на мой хвост! Гляньте, как я дышу дымом! – и выдувает золу, которой набрал полон рот. Один ребятенок визжит, другой смеется, а третий выкрикивает слова, которых ему знать не положено; но тут все в мгновение ока смолкают, поворачиваются и тихонько уходят из дома через заднюю дверь. Следовать за ними меня вынуждает не этот их уход – дети, они и есть дети, – а тишина, которая для них совсем не свойственна. Они пробираются через глухой лес Ибику, мимо деревьев в сотню раз выше их, с хоженых троп на те, что змейками прячутся в кустах. Тишина всё-таки не полная, потому что самая маленькая что-то напевает. Они продолжают идти, как будто их манит что-то невидимое, пока не доходят до пяти холмиков посреди какой-то заросшей поляны. Здесь, на холмиках, они усаживаются и играют в тихие игры, почти друг с дружкой не разговаривая. Ну да ладно, сходили и сходили. Однако через пол-луны они проделывают это снова. В третий раз я на полпути выскакиваю и хватаю младшенькую за руку.

– Вы куда? Ваша мать знает, что вы разгуливаете по лесам?

Я думала, они под каким-то колдовством, а она мне внятно так отвечает:

– Мы вообще всегда туда ходим, а то они без нас скучают.

Так, значит, говорит.

– Кто это «они»?

А та улыбается и нежно так высвобождает свою ручонку. Тогда я перестаю думать, что они заколдованы или что всё это розыгрыш.

Может, я рассчитывала на непослушание или какое-то зловредство, а они показали себя просто детьми, но я чувствую себя