он, здесь, когда Кеме спит с тобой на ложе и ты слушаешь звук его дыхания. Ты думаешь, что это и есть покой, но это не покой, а лишь успокоенность. Успокоенность есть ложь, что позорит богов, а уют – не более чем самообман. Уют, как и счастье, недолговечны».

В ту ночь свой бой я проигрываю, но он был «белый». Проигрываю, потому что слышу в толпе новости, которые затмевают все остальное.

Квартал Углико, назовем это сумерками. Двое мужчин в толпе донги разговаривают, а третий соглашается, говоря, что они насмехаются над справедливостью, издеваются над порядочностью; послушать, так они скоро начнут насмехаться и над издевательством, если только ничего с этим не сделать. Видали тех двоих, в последнюю четверть луны? Нет, но слышали, как они убили женщину: решили шутки ради подбросить ее в небо, выше птиц, а ловить не стали. «Маши, маши крыльями», – смеются. Смеются прямо над тем, как она падает и разбивается посреди улицы. «В следующий раз будь как кошка», – говорит зеленый, а мы слышим. Ее муж и трое детей идут с этим к судье, но тот лишь спрашивает: «А где свидетели?» Подумать только: хапают всё, что им приглянулось, жрут всё, что возьмут. Прошлой луной изнасиловали ножом мальчика, так что нет нужды рассказывать, как он себя чувствует. Можно было подумать, что после чистки ведьм всё станет лучше, но стало только хуже. А этот Король, этот… лучше умолчу, потому что знаю: эти выродки способны слышать за тысячу шагов.

Они, сангомины.

Итак, Углико. Квартал, который, по словам живущих в нем людей, отнюдь не квартал. Его называют «префектурой» – то есть нечто большее, чем любое другое место в Фасиси. На самом деле это не что иное, как место, где можно понюхать пердежи Короля. Нет домов великолепней, чем в Баганде; нет садов прекрасней, чем на холмах Ибику, но зато здесь задняя сторона королевской ограды и жилье всех, кто прислуживает королю и пользуется его благосклонностью. Сейчас вечер, и я здесь на незнакомой улице, через три переулка от того места, где оставила лошадь. Ноги ведут меня к центру и саду, где я кажусь себе чересчур узнаваемой, поэтому меня тянет укрыться. Никто здесь не признал бы меня, будь я хоть самой Эмини, но страх всё равно берет свое и утягивает меня в проулок. Не сказать чтобы мужчины на донге мне что-то обещали – они со мной даже не разговаривали, – но всё равно их слова я расцениваю как обет. Барабан в моей груди разгоняется до предела, после чего начинает сызнова. «Углико с наступлением темноты совсем другое место», – сказал однажды Кеме госпоже Комвоно. Как раз сейчас я на это и рассчитываю. Переулок настолько тих, что просто стоять в нем не по себе, и я прохожу его вдоль, поднимаюсь по второму, спускаюсь по третьему, поднимаюсь еще по одному, возвращаюсь к первому, а затем всё это повторяю. Я жду, что ветер пошлет мне какой-нибудь сигнал бедствия – какой угодно; может, от женщины, страдающей от рук одного из них. «Или двоих», – добавляю я, и эта мысль вызывает у меня недобрую усмешку.

Вот ветер доносит прерывистый крик – даже не из проулка, а прямо с улицы. Свои дела в темноте эти детишки творят, даже не прячась. За то время, что я начала ходить на донгу, во мне прекратился отсчет ночам, затем четвертям луны, а там уже и лунам после того, как они порешили караван на Манту. Со временем счет пойдет уже на лета, «а крик Эмини обернется всхлипом, затем шепотом, а там и вовсе сойдет на нет», говорит голос в моей голове. Но ему невдомек, что дело даже не в Эмини. Моим другом она не была никогда, и даже попытки сойтись со мной диктовались лишь тем, что она догадывалась: впереди ждет что-то непредсказуемое.

Перестав считать ночи, я через какое-то время возвращаюсь в лес Ибику и срубаю там самый ровный сук, какой только можно взять у дерева. Его я обдираю, чищу, крашу краденой охрой и заостряю, словно наконечник стрелы, шепча богам, что теперь это копье; копье, которое я думаю метнуть всего один раз. Крик раздается снова, через три-четыре улицы, а вместе с ним смех; точнее два – один громкий, другой приглушенный. Я срываюсь на бег. Длинная, темная улица с повозками без лошадей, прилавками без продавцов; двери сплошь заперты, повсюду ни огонька, только над одним из домов курится зеленоватый дым. Они стоят над двумя людьми, из которых один – плачущий мальчик, а кто-то покрупнее недвижно лежит на земле. Вначале у меня мелькает: «Просто стой и наблюдай, как всё будет происходить. Это не то, что тебе нужно. Тебе нужно вслед за ними попасть к королевской ограде. К нему». Но тут мальчик заходится криком.

Любой, кто разбирается, назвал бы мое копье достойным, пускай оно даже не идеально ровное. Между теми двумя курится зеленый дым, от которого по проулку идут отсветы. Я отступаю шагов на пять, а затем рвусь вперед, наращивая скорость, толкаюсь всем телом и пускаю копье, которое пронзает шею тому, что повыше, и убивает его смех вместе с ним. Лица не видно. Увидеть его мне сейчас хочется больше жизни, но тьма непреклонна. Я распалена настолько, что второго даже не вижу, пока он не кидается на меня сам. Маленький, но прыткий, он по стене бежит как по дороге. Я не успеваю отбежать, как он мощным таранным толчком сбивает меня с ног. Нос и рот у него скрыты под маской. Я барахтаюсь в попытке встать, а на груди у себя ощущаю непонятную влагу; она не теплая, значит не кровь. Маску он стягивает набок и выдувает зеленый пар из чего-то, не похожего ни на рот, ни на нос, как будто там просто ничего нет – один зеленый пар, яркий, как просвет в облаках. Он дует и дует, отчего дикий пустырь вокруг начинает съеживается, и даже падает с неба низко летящая сова. Глаза у него шалеют, допускать этого, конечно же, нельзя. Кусты вокруг кукожатся всё больше, падает всё больше птиц и насекомых; кожа на моих руках и та начинает высыхать, но тут возле самого моего лица возникает незримая оболочка ветра – не ветра, – которая не дает дыму проникать. Я дотягиваюсь до этого малыша-нелюдя, прижимаю кинжал прямо ему к груди и сжимаю с боков. Под ударом лезвия он дергается и падает; дым снизу лица всё