хрип. При виде его меня охватывает такая предательская жалость, что я отворачиваюсь.

– На твоем месте я бы меня прогнала, – бросаю я.

– Хорошо, что в этом доме нет таких, как ты.

– На боях я не делаю ставок. Я там бьюсь, – говорю я.

– Не понял?

– На донге. Я та, кто дерется на круге. Под видом юноши. Безымянный Юнец – так там меня называют.

– Но ведь ты…

– Слишком юна. Им всё равно. И с самого первого моего боя я убиваю любого, кто поднимает на меня руку. Не только в донге, но и вне ее.

– Кажется, я понимаю.

– Ничего ты не понимаешь. Если Йетунде уживается с тем, кто ее колотит, это ее дело. Но я обязательно убью тебя. Либо прямо вот на этом месте, либо во сне. Не посмотрю, даже если с тобой будет спать ребенок.

– Кажется, ты в этом уверена.

– Пусть кажется. Но это не кажется.

Он снова ухмыляется, будто разговаривает с какой-нибудь кокеткой, несущей в сердцах чепуху, от которой можно отшутиться своим мужским терпением. Это раздражает.

– Так драться ты научилась на донге или раньше?

– Что ты на самом деле желаешь знать?

– Честно? – морщится он болезненной улыбкой. – Как меня так сумела отделать баба.

– Нужно просто сражаться с чувством гордости за себя. Тогда и победишь.

– А если противник одолевает?

– Тогда я говорю себе, что либо выйду живой, либо мы оба уйдем мертвыми. Меня устраивает любой исход.

– За вас же там сражаются и духи. Кто они, боги или демоны? Или я живу с ведьмой?

– Ведьмы сильны своими заклинаниями, а богам печься о какой-то девчонке не с руки.

– Ты прямо как сангомин.

– Терпеть не могу этих выродков! – выкрикиваю я так, что он вздрагивает. А затем поднимает руку, как бы загораживая удар. Эта его шуточка тоже выбешивает.

– Но это правда. Найди тебя Сангома в младенчестве, ты сейчас была бы сангомином. Очень немногие вроде тебя ускользают от их внимания.

– Никто не ищет даров в термитнике, а ищут, где бы посрать.

Я забыла, как бывает неприятно, когда он прав. Между тем Кеме спрашивает:

– Но ты ведь сражаешься не насмерть?

– Почему.

– Соголон. Нет. Ты не… Так не… Я… Что я скажу детям в то утро, когда ты не придешь домой?

– Я ж не собираюсь проигрывать.

– Потому что сражаешься с гордостью ради победы? Но однажды у кого-то причин для гордости и злости может оказаться больше, чем у тебя. И даже, может, это тоже будет женщина.

А ведь и вправду. Я даже и не задумывалась об этом, до этих его слов.

– Кого ты на самом деле пытаешься убить? – допытывается он.

– Одно не всегда подразумевает другое.

– В этом мире одно всегда означает что-то другое. Не такая уж ты особенная, какой бы себя ни считала.

– Я не говорю, что я особенная.

– А я не говорю, что ты что-то говорила.

– Признайся: тебе, наверное, местами нравится иметь женщину, которая, если что, может и вломить.

– Местами всяко, – отвечает он с улыбочкой, и я уже начинаю теряться в этих раздвоениях. Кому-то из мужиков, видно, и вправду сладко, когда бабенка противится, пусть он даже пропускает от нее пару резвых, – но затем обязательно пересиливает и заряжает свой штырь в ее ку. Однако Кеме не такой, даже в этом бою.

– Не уходи только из-за того, что какой-то глупый солдат попытался тебя построить. Он больше никогда так не сделает, – говорит он.

– И на донгу я ходить не перестану.

– Это понятно. Кто в этом доме может тебе воспрепятствовать? Знаешь, в тебе есть сила, – говорит он и впервые за эту ночь меня стукает, легонько. Я и не против, но только бы он помнил эти слова; слова, которые говорил и раньше, но никогда затем не вспоминал, но которых не могу забыть я. То, что он видит во мне сейчас – это то, что он видел во мне и тогда; он всегда смотрит вглубь и даже когда смотрит в оба, то находит всё то же. «Я забуду тебя нескоро», – ведь говорил же он так однажды, да позабыл.

– Чего ты вообще завелась? Я что-нибудь сделал? – спрашивает он.

– Да ничего. Так. Просто устала.

– Отлупить королевского стража – от этого любая девка выбьется из сил.

Сейчас это вызывает у меня улыбку.

– На твоем месте я бы выставила меня вон.

– Хорошо, что я не ты.

– Но на донгу я возвращаюсь.

– Да я уж понял.

– Даже возможно, сегодня вечером.

– А если я захочу пойти с тобой?

– За ночь уделать двух мужиков? Мне не впервой.

Кеме снова смеется, хотя я не пытаюсь никого смешить. Он поворачивается уходить, но я вслед ему говорю:

– Поднимешь руку на меня, или на Йетунде, или на кого из ребятишек, прибью сразу.

– Гляньте на нее. Ишь раздухарилась, поединщица, – вздыхает он, прикрывая за собой дверь.

А он и вправду прихрамывает.

И это тоже происходит на третьем году – год, когда я перестаю вести им счет, потому что год движения вперед – он и год оставления всякой всячины позади, а оно, это оставление, похоже на смирение перед судьбой, временем, трусостью или просто медленным ходом дней от рассвета до заката и снова до рассвета. Так говорю я себе, когда один год запрыгивает на верхушку другого. Но складывается так, что это происходит ближе к концу Гуррандалы, десятой и второй луны, и первое, что мне вспоминается, это как Йетунде несколько лет назад мне сказала: «Тошнотики здесь обычное дело». Утренняя болезнь, которая отправляет меня на улицу выблевать завтрак, а затем и вечерняя, принуждающая избавиться от ужина, и странные листья, известные только старухам, которые Йетунде заставляет меня жевать. Она смотрит на меня и говорит:

– Я уж думала, ты из тех, неполноценных. А ты гляди-ка, все ж сподобилась. Теперь ты с детьми.

– Что значит «с детьми»?

– То, что слышала. От его семени порожней ходить не будешь. Может, снесешь и не одного.

Эта новость повергает меня в смятение: как же мне теперь драться на поединках, с обузой в животе? Как делать вид, что я по-прежнему юноша по прозванью Безымянный? Ну и изумление тоже. Судите сами: как могло что-то, растущее внутри без заботы о том, как ты к этому относишься, не обременять тебя какими-то ощущениями? Я начинаю рассуждать как Йетунде с ее удивлением, как это могло так растянуться во времени. Даже Кеме воспринимает новость с выражением вроде «да ну?» и «наконец-то!» одновременно, что заставляет задуматься: а не