Ты держишь в руках большой блокнот. В нем – часть книги, продолжение которой я за все эти долгие годы так и не сумел создать. Я никогда не бросал писать. Я пытался, но на абсолютное молчание у меня не хватило сил. «Лабиринта бесчеловечности» и всех неприятностей, которые он мне принес, оказалось недостаточно, чтобы уберечь меня от этой слабости – писательства. Просто в дальнейшем мне не удалось этим заняться. Отсюда горечь, которую в последние годы я стал все сильнее ощущать в душе при виде любой завершенной книги. Она напоминала мне о неспособности завершить свою.

Я вижу отсюда, что ты уже понял, чего я жду от тебя.

Я хотел бы знать, согласишься ли ты исполнить мою смиренную просьбу, просьбу призрака прошлого. Я хотел бы, чтобы ты опубликовал эту рукопись, по крайней мере, то из нее, что может быть опубликовано. Я хотел бы увидеть конец своей истории, но я устал. Сейчас, когда я пишу тебе, возможности моего зрения почти исчерпаны. Оно мутится в тот самый момент, когда ты читаешь эту фразу.

А эту, следующую, я пишу намного позже предыдущей и с тяжестью на сердце.

Долгие годы в своих видениях я являлся себе таким, какой я сейчас, в этой комнате, – старым, с чувством легкой грусти пишущим за этим столом. Я толковал это видение как знак, что сумею завершить книгу своей жизни после «Лабиринта бесчеловечности». Я понимал свою грусть как печаль творца, завершившего труд, потребовавший от него крайнего напряжения сил. Но я ошибался. На самом деле – и я понимаю это только сейчас – видение показывало меня не в момент завершения романа, а в момент написания этого письма. Грусть, которую я сейчас ощущаю, вызвана не осознанием завершения книги, а ее незавершенностью. Я не закончу ее. Мне сто два года, и мне не хватит на это времени. Мне не хватает будущего. Этим кончает каждый ведун: ностальгией по будущему. Этим кончает провидец: печалью о будущем.

Но иногда печаль способна осчастливить. Вся моя надежда на тебя. Я ухожу. Сейчас, когда я готовлюсь сделать шаг во тьму, меня утешает мысль, что некто, то есть ты, чье имя мне неизвестно, но чье лицо я вижу, прочтет эту книгу и, быть может, что-то из нее извлечет. Я не хочу исчезать полностью. Я хочу оставить след, даже если он будет незавершенным. Это моя жизнь.

Эпилог

Сумерки сгущались, и река мало-помалу приобретала цвет потемневшей меди, как будто солнце растворялось в воде. Я медленно вошел в воду и остановился.

За два последних дня я несколько раз прочитал рукопись Мадага. Это было не продолжение «Лабиринта», а автобиография, местами напоминающая дневник. Начало текста великолепное. Я был уверен, что держу в руках тот самый шедевр, который мечтал найти. Но через несколько страниц все изменилось: книга начала терять ориентиры и так и не выбралась на верный путь, как если бы Мадаг под воздействием времени, событий и обстоятельств своих скитаний не сумел удержаться на уровне, заявленном вначале. Некоторые страницы я читал с глубоким огорчением: в них просматривался крах некогда выдающегося писателя, у которого постепенно иссякают средства выразительности и талант. Думаю, он очень скоро понял, что с ним происходит, но не хотел сдаваться. Иногда среди неровного текста попадались блестящие страницы или отдельные фразы, возникал впечатляющий образ, открывалась картина, слышалась музыка; и в эти мгновения Мадаг поднимал меня над землей, напоминая, на что он способен. Но эти краткие вспышки, перед тем как погаснуть, лишь подчеркивали непроглядность окружавшей их литературной мглы.

Последние страницы, достойные внимания, были датированы сентябрем 1969 года. Мадаг, находящийся в это время в Буэнос-Айресе, собирается в Боливию, где надеется найти человека, которого уже двадцать лет разыскивает в Латинской Америке. Это некий Йозеф Энгельман, бывший офицер СС. После войны Энгельман бежал в Южную Америку, но до этого, в 1940-е годы, они с Мадагом были знакомы. Мадаг пишет, что в 1942 году в Париже Энгельман арестовал и пытал его друга Шарля Элленстейна, которого затем отправили в концлагерь в Компьене, а оттуда в Маутхаузен.

С 1969 года и до своей смерти в прошлом году, то есть в течение почти полувека, Мадаг пишет нерегулярно. Он заносит в свой блокнот краткие заметки, иногда записывая их неразборчиво. Сначала он рассчитывает быстро отловить Энгельмана в Боливии. Но тому еще долгие годы удается скрываться. Мадаг находит его только в 1984 году в Ла-Пасе. Не приводя никаких подробностей, он лишь констатирует, что давняя распря между ними разрешилась «самым отвратительным и жестоким образом». Потом он на два года уезжает в Париж, перед тем как в 1985 году вернуться в Сенегал. Он мало рассказывает о своем втором парижском периоде. Правда, упоминает бар на площади Клиши, куда «иногда заходил один, чтобы вернуть себе ощущения прошлого». Он ни разу не приводит название бара. Это мог быть «Вотрен», но мог быть и любой другой бар, работавший на площади Клиши с 1984-го по 1986 год.

Ясно одно: вопреки тому, что говорит Мадаг в своем последнем письме, времени у него было достаточно. Просто он так и не смог оправиться после истории с «Лабиринтом бесчеловечности». Вероятно, даже не пытался это сделать. Возможно, он носил в себе только одно произведение, единственное и великое. Быть может, каждый писатель вынашивает одну-единственную, главную книгу, которую он должен написать между двумя периодами пустоты. Этой ночью все представилось мне с предельной ясностью: есть только одна вещь, которую можно сделать для «Лабиринта бесчеловечности», для Мадага и для рукописи, которую он мне оставил.

Блокнот был у меня с собой. Я заранее привязал его к тяжелому камню. Вода уже доходила мне до пояса. Я попытался подумать о чем-то возвышенном, вспомнить какую-нибудь эпитафию или последнюю фразу завещания. Но мне ничего не пришло в голову, и я просто забросил камень так далеко, как только мог. Он сразу пошел ко дну вместе с блокнотом Мадага. И вновь наступила тишина, бесстыдная в своей невинности. Я немного поплавал, пока не устал. Затем вернулся на берег и рухнул на песок и ракушки. Так я лежал, переводя дух, глядя в первозданную ночь Сине и сам не зная, что чувствую – печаль или облегчение.

Завтра я вернусь домой и буду наслаждаться общением с родными. Навещу Шерифа в больнице. Подумаю об Аиде и захочу написать ей. Но не напишу. Позвоню Сиге Д. и пообещаю навестить ее, как только вернусь, ибо в отличие от Мусимбвы собираюсь вернуться в Париж. Станислас спросит, что там с народной революцией в Дакаре, и я скажу ему правду: что скоро ее украдут или предадут, как бывает слишком часто. Я попытаюсь снова увидеться с Беатрис