Рассказывали, что охрана Зиновьева выволокла троих моряков прямо из кабинета вождя и во дворе дворца расстреляла (Зиновьев занимал Белый дворец, ныне Музей естественной истории в Петербурге) – может быть, враги народа соврали, и такое бывало часто. А еще рассказывали про Троцкого – как он влет подмахивал расстрелы, как его молодцы врывались в дома и выволакивали людей на улицы. Врали? Придумывали подробности вдовы белогвардейцев в своих слезоточивых мемуарах? И про ленинское предписание взять заложниками семьи белых генералов тоже врали? Вожди и их дружины обрастали слухами, как новгородские и киевские богатыри – былинами.

Вплоть до наших дней дошли сказания о бронепоезде Льва Троцкого, об охранниках Якова Свердлова, о расстрельных приказах Зиновьева, в младенчестве нареченного Григорием Апфельбаумом. Точно предания о княжеских дворах и безрассудствах удельных князей, сохранились свидетельства о том, как собирали пролетарские вожди дружинников под свой красный стяг; их иногда называют варягами, этих безродных пришлецов, в одночасье ставших командирами и препоясавших чресла своих дружинников ремнями и маузерами. Назвать их варягами, чуждыми благостных обычаев родной земли, несправедливо: к тому моменту, как стали отдавать свои расстрельные приказы, они были уже обучены, насмотрены и наслышаны – уроки управления народом им преподали именно в отечестве. Их воспитали кровопийство Русско-японской и Первой мировой, столыпинские лекарства, даденные матери-России, Кровавое воскресенье и благостный царь, отправивший русский народ на бойню с добродушным напутствием. Совестливый застенчивый человек, поименованный Струве «палачом народа», взирал на вверенные ему пространства с недоумением; схожее недоумение испытывал и вечно бухой президент освобожденной от большевиков России; обкомовский либерал точь-в-точь так же недоумевал: «Эттта што ж получается? Мы им свободы, а они, панимаешшь, гражданскую войну?» В отличие от обкомовского либерала, Николай не пьянствовал в то время, как курляндские лесные братья начали резать немецких помещиков, а на Кавказе началась армянская резня, – царь лишь маялся и недоумевал. Рабочие бунты, марксисты, денежные махинации… как не любил брезгливый царь денежные махинации, всю эту финансовую нечистоплотность… как горевал он, глядя на бедность своего народа… но не об финансистов же мараться, право! Проще было отправить миллионы подданных на войну, чтобы их покалечили и убили. И он отправил. То была «шоковая терапия» тех лет, как выразились бы сегодня либеральные министры. И миллионы русских людей пошли умирать ни за что, ни по какой причине, из-за растерянности этого совестливого человека, личную гибель которого оплакивают в церквах. Подозревая «варяжскую» нелюбовь к Отчизне у апфельбаумов, бронштейнов и розенфельдов, – историки не поминают, что реальные варяги в то время существовали; это были именно варяги, а вовсе не безродные авантюристы: Вильгельм, Георг и Николай, кайзер, король и император, кузены и родственники, германское фамильное древо, протянувшее ветви по миру. То, что некоторые историки называют «семейной войной», было в гораздо большей степени варяжским состязанием, нежели авантюры безродного Апфельбаума. Именно варяги и вели Первую мировую, – а то, что возникло на пустырях побоища, возникло благодаря деятельности коронованных варягов. Однако император остался в преданиях слабохарактерным святым, а его убийцы сделались примером инородцев, надругавшихся над нелюбимой страной. Впрочем, и безродные бродяги постарались; в те годы им не под силу было истребить равное количество народу одним росчерком пера – царские масштабы лишь грезились, – дружинники пробавлялись групповыми расстрелами. Народные баяны рассказали нам именно о новых дружинниках; о том, как явился в престольный град Апфельбаум-млад и кликнул клич, собирая стервятников: мол, стекайтесь со всего света на брашно! И приехали дружинники, приехали да и растерялись: слишком много княжеских теремов в Москве, и в каждом тереме по князю – кто профсоюзами ведает, кто армией, кто национальным вопросом. И в точности как за шестьсот лет до этого люди азартные тщились угадать, который из князей будет старшой; ведь непонятно – на князе это не написано. Так разбрелись дружинники по разным теремам. Какой побойчей будет – тот подался к Троцкому, а кто работы не боится – пошел к Дзержинскому, а какой поосанистей – тот в хоромы к Зиновьеву, который, как рассказывают, любил роскошь. И у Алексея Рыкова, и у Якова Свердлова имелись свои собственные подразделения вооруженных людей, верных и страстных, готовых на многое, – в точности как сегодня имеются преторианцы у новых русских богачей, растащивших империю по улусам. Кто желал послужить Якову Свердлову, тот шел в Особый отдел ВЧК, а в этом отделе не буквально те же порядки, что в окружении Дзержинского. Когда Енох Ягода прибыл в Москву – он растерялся: делать жизнь с кого, с Феликса ли Эдмундовича? Или прибиться к другой команде? И какого покровителя выбрать? И как пожелания покровителя согласовать с буквой пролетарской законности? Лишь когда он выбрал покровителя – и согласовал действия покровителя с буквой законности, вот тогда насилие над врагами стало привычной неопасной процедурой. Расстреливали прямо во дворе канцелярии. И при каждом дворе крупного чиновника тех лет – столовалась собственная дружина, и пролетарская законность не всегда заглядывала в эти дворы. Во всяком дворе лежали трупы, и приказов расстрельных было подписано немерено – согласовывать с решениями Совнаркома необязательно: удельный князь решал, а еще чаще – дружинники.

Вожди толкались плечами и локтями, дышали друг другу в затылок, а их личная охрана – многоликая и оттого еще более опасная – охотилась друг за другом.

Те, кто сделал ставку на Рыкова, и те, кто поверил в звезду Троцкого, – это были разные люди, и амбиции их вступали в непримиримую вражду.

Иногда дружинники, представлявшие разные княжеские дворы, встречались в ресторанах, кутили и пели удалые песни, плясали и подписывали в пьяном виде расстрельные приказы – а со стороны могло казаться, что это пирует одна шайка.

Но нет, как и в Германии тех лет, где абвер и ведомство Гейдриха, гестапо и СС находились в постоянной конкурентной борьбе; так и личная армия Троцкого, и люди Зиновьева, подразделения, верные Менжинскому, и гвардия Свердлова, люди Трилиссера и ставленники Ягоды – отнюдь не олицетворяли обобщенную пролетарскую законность. Законность и существовать не может в условиях многовластия – не могут сразу несколько ведомств ловить врагов народа. Государственная безопасность не может соблюдаться в тех условиях, когда несколько группировок претендуют на то, чтобы олицетворять государство, – эта мысль не давала Щербатову покоя.

Щербатов сам сформулировал этот тезис, слушая рассказы своих старших товарищей.

Интеллигент Рихтер подсказал ему однажды нужное словцо – интеллигенты норовят жизнь объяснить словом, им от слов легче делается. Щербатов спросил Соломона Рихтера – дело было в 1936-м, когда братся Соломона уезжали на испанский фронт, всем двором их провожали – Щербатов спросил искренне, от растерянности перед реальностью. Он сказал так:

– Завидую твоей семье. Все ясно с ними – едут на фронт, фашистов бить. А мне куда пойти?

– Между преторианцами выбирать глупо, – сказал Рихтер.