Это рассказал Соломон Рихтер, а Фридрих Холин ему тогда возразил, Холин прочел вслух стихи Пастернака – что-то по поводу «вакансии поэта», мол, зачем в дни великого совета оставили вакансию поэта – это опасная должность! Дескать, пока философы принимают решения, что поэту делать? Ждать от старших указаний, или можно самому писать, что в голову придет? Да и Щербатов решил съязвить, спросил: значит, если я беременным тетям место не уступаю в трамвае – я не свободный человек?

Соломон сразу отрезал: нет, тогда ты не свободный. Обыкновенный хам трамвайный.

И Холину он тоже резко ответил. Сказал, что есть три стадии организации людей – личное становление, гражданское общество и государство. И вот получается так, что гражданское общество – уже почти достаточное объединение: люди договорились, каждый делает свое дело, и у них есть связи. Но если нет общей идеи, которая поверх цехового интереса – получится корпоративное общество, союз жадных цеховиков, и тогда власть легко захватит сильный и злой правитель. А государство имеет свою идею, идея государства выше корпоративной морали, идея государства – это идеал развития человека! Вот этой идее общество и следует. Холин на это ему возразил: а как же «свободное развитие личности – условие свободного развития всех»? Манифест-то читал, философ, или только Платона с Гегелем? А как же «персонлихкайт», если ты понимаешь, Соломон, что я имею в виду? И вообще, если следовать идеям марксизма, государство должно отмереть. Государство – получается лишнее, а свобода личности – на первом месте! Тут Соломон разозлился, стал кричать, что не следует путать Бакунина, авантюриста и шарлатана, с немецкой классической философией! И вообще, довольно демагогии! Пастернак, Бакунин, Маркс – все в одну кашу!

Но Щербатов не вслушивался в спор – он уже думал о своем выборе. Как важно точно найти свое место! Работать в органах – это решение на всю жизнь. Как важно служить именно государству, именно обществу – а не просто начальнику. Это самое главное в работе сотрудника органов госбезопасности. И Щербатов отнесся внимательно к своему выбору, изучил вопрос досконально.

Щербатов вступил в ответственную должность уже при Берии – его товарищи смеялись над нерасторопностью Щербатова, неумением продвинуться по службе; однако эта нерасторопность, по всей видимости, спасла ему жизнь. В год великого перелома, когда партийные фракции и группировки были одна за другой уничтожены, а фракционеры и уклонисты – расстреляны, когда ОГПУ оказалось вовлечено во фракционную борьбу – и кара постигла тех чекистов, что связали свои надежды с Рыковым или с Зиновьевым, – в этот страшный миг Щербатов уцелел. Иные сказали бы, что ему повезло и в том, что репрессии тридцать седьмого года творились без его участия: мол, не замаран. Но основное везение заключалось все же в ином – он умудрился не примкнуть к группировке Ягоды или Евдокимова, не связал карьерного роста с Трилиссером или Ежовым, и когда расплата настигла ретивых вожаков ЧК, его никто не тронул.

Сам Щербатов не завидовал своим старшим успешным товарищам, которые успели выслужиться, войдя в доверие к легендарным Блюмкину или Агранову. Щербатов, как и прочие рядовые курсанты, знал о невероятной власти, сосредоточенной в руках Агранова и уж тем паче Трилиссера; он наблюдал за личной охраной Ягоды, видел молодцов из Дивизии особого назначения при ГПУ; однако никаких усилий для того, чтобы войти в ряды избранных, он не предпринял.

Слышал он, как в двадцатые годы бойкие курсанты старались попасть в отряд спецпоезда Льва Троцкого; был такой бронепоезд, оборудованный пулеметами и пушками, библиотекой, тюрьмой и палачом, – и при поезде существовала легендарная охрана, облаченная в узкие желтые кожанки с железной бляхой на левом рукаве, люди привилегированные и отчаянные. В эту грозную «кожаную сотню» всякий хотел войти. А потом несладко пришлось бойцам – когда Троцкого разоблачили. Этот урок надо вызубрить и не торопиться. Историю затем и пишут, чтобы внимательно смотреть – кто где ошибался.

Двадцать лет, миновавших после смерти вождя пролетарской революции Ленина, – были годами внутрипартийной борьбы: самовластие Сталина, который лишь к 1937 году сумел уничтожить оппозицию, – преувеличивают. Скорее система правления напоминала триумвират Августа, Марка Антония и Лепида – председатель Совнаркома Рыков, первый секретарь компартии Сталин, глава Коминтерна Зиновьев. Вот они, вожди; а старший из вождей – Григорий Зиновьев, потому что советская коммунистическая партия – только часть большого Коммунистического интернационала. И в Берлине, на съезде Коминтерна, будет решаться – как идти мировой революции. Власть членов триумвирата зависела от шатких договоренностей, от зыбких отношений с сотней вождей помельче. Троцкого они сумели отодвинуть в сторону, Каменев с Зиновьевым поддержали кандидатуру Сталина на пост первого секретаря, но главный пост, пост вождя Коминтерна, оставался за Григорием Зиновьевым.

О, как возбудились вожди после смерти Ильича! Как занервничала страна! Мужики и бабы стояли в очереди к гробу – поглядеть на того, кто обещал их всех спасти, да не успел; а вожди и лидеры ринулись заключать союзы и контрсоюзы, подписывать друг с другом пакты о ненападении, засылать шпионов в лагеря противника. Ну чем не отношения Германии и России, Британии и Франции? Точно так же, как большие страны, большие люди срочно организовывали системы личной безопасности; и поскольку каждый из них был как большая страна – вот и получилось, что организаций госбезопасности у нас много. Десятки отделов и подотделов госбезопасности возникли по стране, приписанные к разным ведомствам.

В те годы всякий курсант училища ОГПУ был в смятении; подростки не знали – в какую охрану идти, в какое подразделение записываться. Главным, судя по всему, оставался Лев Троцкий – его роскошный дворец в Архангельском («русский Версаль», как его именовал сам Лев Давидович) многим чекистам казался средоточием власти – мало ли что там решат в Кремле, а Лев Давидович все перерешит по-своему. Всесильный председатель Реввоенсовета, наркомвоенмор, жестокий и крикливый, – он ходил, окруженный плотным кольцом охраны, а телохранители косились по сторонам – в кого бы пальнуть. Многие считали, что Троцкий завтра возглавит страну – и сам Лев Давидович так думал.

Большевики собрали пленум и осудили мелкобуржуазные уклонения Льва Троцкого, но Демон революции был еще силен, а его изгнания в Алма-Ату еще ждать и ждать. И кто знает, какие пружины он умеет нажимать, этот опытнейший человек, с кем он связан договорами о ненападении и взаимовыручке? Курсанты ОГПУ колебались – а ну как новое решение возникнет? И сколько других возможностей имелось! Рыков, председатель Совнаркома; Томский, глава профсоюзов; Пятницкий, организатор международной коммунистической общественности; председатель московского ЦК Каменев; Фрунзе, сменивший Троцкого на посту наркомвоенмора, – у каждого было столько власти, что люди ужасались их возможностям. Власть российскую рассыпали, вывалили власть на пол, власти было много, до поры до времени ее хватало на всех – и безумные люди ходили по колено во власти, полными горстями зачерпывая золотые монеты вседозволенности.

Расстрелы заложников и пытки подозреваемых и весь так называемый «красный террор» – возникли не как свидетельство жестокости одного самодержавного жестоковыйного человека, но как свидетельство брожения власти, перегноя многовластия. Власть в одночасье стала рыхлой и пьяной – и скрепить ее могла только кровь. Всякий из вождей желал удостовериться в том, что он тоже распоряжается жизнями смердов, ему тоже полагается по штату пытать и пороть, – и всякий лидер желал утвердиться в своем величии, лишая людей жизни.