такого приветствия и взволновался оттого, что наконец раздался звонок, которого он ждал целую неделю и уже не надеялся, что дождется. Подмышками запекло, а ладонь с телефоном запотела.

Память всколыхнулась и словно покрылась трещинами, как лед на реке во время ледохода. Василий попытался выдернуть из нее прозвучавшие в трубке голосовые интонации, но не получилось.

Однако он зацепился за этот звонок, как за последнюю надежду, и решил вслепую пойти на контакт. Сбивчиво и торопливо подыграл:

– Да узнал, конечно. Ты откуда звонишь? Приезжай, буду рад, я сейчас в гостинице.

– Лучше ты ко мне, – отозвался Скротский. – У меня есть твои любимые сухарики. Я, как видишь, не забыл. А помнишь, как мы с тобой после очередной стопки заедали сухариками и запивали молочком?

Василий подумал, что он и на самом деле любил сухарики с молоком, но об этом редко кому проговаривался. Даже Пантарчук не знал, хотя последнее время общались очень много. Упоминание о сухариках заставило напружиниться. Выходило, что звонивший знал его раньше, и, видно, неплохо, потому что ведал об этой маленькой его слабости. Память Василия до многого из его прошлого еще не докопалась, но тягу к сухарикам с молоком она отчетливо прослеживала от самого детства.

Голос в трубке заинтриговал.

Скротский продолжил:

– Слушай, я увидел рекламу по телеку и ничего не понял. С чего ты вдруг стал светиться на экране, а не позвонил мне, как обычно, когда приезжаешь. Ты же никогда не любил даже фотографироваться. Сколько раз я просил тебя, чтобы вместе щелкнулись, наотрез отказывался. А тут, нате вам, аж по ящику – собственной персоной. Посмотрите на него, он, видите ли, приехал в город. Или ты шишкой большой заделался? Может, возле губернатора ошиваешься? Так ты там осторожнее, эти братки такие кашалоты, без зазрения совести пожирают все, что вокруг них плавает. Никому не верь, Вася. Верят только дурачки, за это и попадают в сумасшедшие дома. Хотя, посмотришь вокруг, мы все со времен Антона Павловича живем в палате № 6. Так все-таки, почему сам мне не позвонил, почему мимо проскочил и вообще проигнорировал?

Василий чувствовал дискомфорт, боясь попасть впросак, потому выкручивался с предельной осторожностью:

– Да нет, ну что ты, понимаешь, такое дело, я приехал не один. Не попрусь же к тебе с гостями. И потом, а вдруг ты летом куда-нибудь уехал? Лето все-таки.

– А телефон-то на что? – возмутился Скротский. – Кстати, почему у тебя другой номер? Я раньше звонил тебе несколько раз, но ни ответа, ни привета. Так и решил уже, что забыл, бродяга, другана своего.

– Потерял я прежнюю трубку, – опять вывернулся Василий. – Все, бросай болтать, жду, прямо сейчас приезжай в гостиницу. – Василий назвал номер комнаты. – Посидим, поболтаем, есть о чем поговорить. Познакомлю тебя со своим спутником, он хороший человек. А потом и к тебе наведаемся.

Скротский какое-то время под разными предлогами поломался, но затем согласился и пообещал скоро быть.

Василий кинулся в номер Пантарчука.

Вадим повеселел, сунул трубку в карман: начиналось все удачно. Присел на дорогу, чтобы ненароком черная кошка не появилась на пути. Потом глянул на часы и оторвался от мягкого тепла стула: пора. Упруго шагнул из квартиры. Ноги легко понесли по ступеням лестничного марша.

Этажом ниже с шелестом отворилась дверь квартиры Бориса, обитая черным состарившимся дерматином. Сбоку медная гнутая ручка замка на фоне двери выглядела вычурно и как-то не к месту. Сверху потускневшая медная табличка с номером квартиры – 26. Вадим поежился, неожиданно подумав, что число 26 – это сумма из двух чисел 13. Мысль как-то огорошила.

Может, ничего мистического в этом не было, но Вадиму сейчас почудилось, что это не просто так, что это знак, клеймо, двойная чертова дюжина. И что все произошедшее с Борисом не могло не произойти. Если бы не случилось сейчас, обязательно случилось бы позже.

В дверном проеме показалась мать Бориса. Невысокая, худенькая женщина, в темно-зеленой юбке и светлой кофточке с коротким рукавом. С вечной грустью в глазах и виновато сжатыми губами. Как будто она давным-давно предчувствовала несчастье, ждала его, понимала, что все неотвратимо. Но надеялась, что обойдется, минует, пройдет стороной.

В руке у женщины была пустая хозяйственная сумка, как бы ненужная, прихваченная случайно, между прочим, без всякой надобности, просто для того, чтобы не пустовали ладони. Мать Бориса не улыбалась, но Вадим и не помнил, чтобы когда-то замечал ее улыбающейся. Борис в этом мало походил на нее, будто не был ее сыном.

Она увидала Скротского, удивленно всплеснула руками и тонко воскликнула:

– Вадим, ты дома?

Тот бодрым голосом подтвердил:

– Конечно. Где же мне еще быть? Здравствуйте, Дарья Федоровна!

– Здравствуй, Вадик. А мой Боря опять ночевать не пришел, – сообщила, пожимая плечами. – Ты не знаешь, где он? Вы же вроде вместе вчера отправлялись на гулянья.

– Да, отправлялись, – подтвердил Скротский. – Погуляли с девчатами, вечером проводили, я пошел домой, а Борька к каким-то ребятам отправился, сказал, к знакомым, я не знаю к кому, – сообщил на бегу, не останавливаясь, стараясь не смотреть в лицо женщине и не проговориться.

Мать Бориса посмотрела ему в спину и подумала, какой хороший молодой человек, примерный, всегда домой спешит, по ночам не болтается и такой вежливый, постоянно здоровается. А мой Боря то и дело где-нибудь пропадает, о чем бы ни спросила, никогда толком не скажет, только улыбается да успокаивает, все нормально, все нормально, слова лишнего из него не вытянешь. Вздохнула, закрыла дверь и медленно двинулась вниз.

На первом этаже металлические двери подъезда перед самым носом Скротского распахнулись, и в дверном проеме неожиданно возникла фигура полицейского. Вадим вздрогнул, остановился и побледнел. С ног до головы окатило холодным потом, сердце под ребрами екнуло и провалилось в пятки. Полицейский спросил:

– Двадцать шестая в этом подъезде?

Вадим скованно кивнул, с захлебом заикнулся:

– Да. Н-н-наверху, – неловко посторонился и быстро на ватных ногах шмыгнул в дверь.

У матери Бориса при виде полицейского все внутри опустилось. Душа почувствовала неладное, заныла, и странная тяжесть легла на затылок и плечи. А по извилинам мозга змейкой проползла мысль: «Ведь взрослый уже, а душа все болит, как за маленького».

– Что он еще натворил? – спросила, комкая сумку. – Я так и знала. Так и знала. Не пришел домой, не позвонил, и на мои звонки не отвечает. Что стряслось? В полицию попал, что ли? За что?

Скротский в это время поспешно завернул за угол дома и почти бегом устремился к остановке такси. Как будто что-то толкало в спину,