десятилетия окончания Принстона в 1967 году была объявлена до начала июньской Шестидневной войны[985]. Мотив – описывать костюм было бы неправильно как чересчур наводящий на размышления – должен был быть арабским: халаты, головной убор, сандалии. Сразу после войны, когда арабский мотив стал синонимом неловкости, в программу приема были внесены изменения. Костюмы остались те же, что планировались изначально, но группа должна была пройти процессией с руками, поднятыми над головой в жесте полного поражения. Вот во что вылился арабский мотив: от едва намеченного стереотипа восседающего на верблюде кочевника – в одобряемую карикатуру, воплощение некомпетентности и поражения, – вот и весь отведенный арабам диапазон.

Однако вскоре после войны 1973 года[986] арабы вновь появились повсюду, и уже в гораздо более устрашающем виде. В карикатурах постоянно изображали арабского шейха на фоне закрытой бензоколонки. Причем эти арабы имели отчетливо «семитский» облик – нос крючком, ухмылка в усы: явные напоминания (для большинства несемитского населения), что в конечном счете «семиты» были причиной всех «наших» неприятностей – в данном случае перебоев с бензином. Переключение антисемитских предубеждений массового сознания с евреев на арабов произошло плавно, благо образ, по сути, был одним и тем же.

Итак, если араб и привлекает к себе внимание, то прежде всего как нечто отрицательное. В нем видят угрозу Израилю и всему западному образу жизни, или – взгляд с другой стороны на ту же тему – преодоленное препятствие при создании Государства Израиль в 1948 году. Если у такого араба и имеется какая-то история, это часть истории, которой его наделили (или у него отобрали, разница небольшая) в ориенталистской традиции или позднее в традиции сионистской. Палестину Ламартин и ранние сионисты считали безлюдной пустыней, ждущей своего расцвета. Тех же, кто ее населял, считали ни на что не способными, непоследовательными кочевниками, у которых нет никаких реальных прав на эту землю, а потому нет ни культурной, ни национальной реальности. Итак, араба теперь представляют как тень, которая выслеживает евреев. К этой тени – поскольку и арабы, и евреи являются восточными семитами – можно привязать любое из тех традиционных скрытых опасений, которые западный человек испытывал по отношению к человеку Востока. Образ еврея, бытовавший в Европе до нацизма, раздвоился: то, что мы имеем сейчас, – это еврейский герой, образ, созданный на основе воссозданного культа авантюриста-первопроходца-ориенталиста (вроде Бёртона, Лэйна, Ренана), и его крадущаяся, таинственно-зловещая тень – восточный араб. Лишенный всего, за исключением приписываемого ему ориенталистской полемикой прошлого, араб обречен на судьбу, которая связывает его по рукам и ногам и обрекает на периодически обрушивающиеся на него кары, чему Барбара Такман[987] дала теологическое наименование «грозного и стремительного меча Израиля».

Помимо своего антисионизма, араб – поставщик нефти. Это оказывается еще одной негативной характеристикой, поскольку все высказывания об арабской нефти сводятся к нефтяному эмбарго 1973–1974 годов (от которого выиграли прежде всего западные нефтяные компании и небольшой слой правящей арабской элиты), а само эмбарго – к идее полной моральной непригодности арабов владеть такими богатыми нефтяными запасами. Если без обычных эвфемизмов, то вопрос, который чаще всего задают: почему такие люди, как арабы, имеют право угрожать развитому (свободному, демократическому, моральному) миру? Частым ответом на этот вопрос выступает предложение направить к арабским нефтяным месторождениям морскую пехоту.

В кино и на телевидении с арабами ассоциируется распутство или кровожадная преступность. Араб ведет себя как сексуально озабоченный дегенерат, способный, однако, на хитроумные козни, но по сути своей он – низкий, коварный садист. Работорговец, погонщик верблюдов, меняла, колоритный подлец – вот некоторые из традиционных амплуа араба в кино. Араба можно часто увидеть в роли главаря (мародеров, пиратов, «местных» повстанцев), злобно рычащего пленному западному герою и белокурой красавице (оба – само благообразие): «Мои люди собираются вас прикончить, но сначала они хотели бы позабавиться». Когда он говорит, с его уст не сходит язвительная насмешка: таков, например, образ шейха, созданный Валентино[988]. В кинохрониках и новостных фото арабов всегда показывают в больших количествах. Никакой индивидуальности, никаких личностных характеристик или личного опыта. Большинство материалов представляют ярость масс и нищету или же иррациональные (а потому безнадежно странные) жесты. За всем этим встает грозный образ джихада. Последствие: страх, что мусульмане (или арабы) завоюют мир.

Регулярно публикуемые книги и статьи об исламе и арабах показывают, что не произошло никаких сдвигов по сравнению с яростной антиисламской полемикой Средневековья и Возрождения. Нет ни одной другой такой этнической или религиозной группы, о которой бы практически всегда писали или говорили с вызовом или в оскорбительном тоне. В описании учебных курсов 1975 года, подготовленном студентами-старшекурсниками Колумбийского университета, о курсе арабского языка говорится, что практически каждое слово здесь связано с насилием и что арабский образ мыслей, отраженный в языке, неизменно претенциозен. Недавно опубликованная статья Эмметта Тиррелла[989] в журнале Harper’s исходила из еще более клеветнической и расистской позиции, утверждая, что все арабы по своей сути убийцы и что насилие и ложь у арабов в крови[990]. В исследовании под названием «Арабы в американских учебниках» перед нами раскрывается картина самой поразительной лжи или, скорее, совершенно бездушного представления религиозно-этнической группы. В одной из книг утверждается, что «немногие народы этого [арабского] региона знают, что можно жить лучше». А затем автор задает совершенно обезоруживающий вопрос: «Что же связывает народы Среднего Востока?» И сам же без колебаний отвечает: «В последнее время – это враждебность арабов, их ненависть к евреям и народу Израиля». Наряду с этим можно в другой книге найти и вот такие строки об исламе: «Религия мусульман, называемая исламом, возникает в VII веке. Ее основателем был богатый делец из Аравии по имени Мухаммед. Он объявил себя пророком. У него нашлись последователи среди арабов. Он убеждал их, что именно арабы избраны, чтобы править миром». За такого рода мыслями следуют другие, столь же точные: «Вскоре после смерти Мухаммеда его учение было собрано в книгу под названием Коран. Она стала священной книгой ислама»[991].

Академическая наука, чья задача – изучение арабского Ближнего Востока, отнюдь не опровергает, но, напротив, поддерживает подобные грубые поделки. (Отметим попутно, что вышеупомянутое событие в Принстоне состоялось в университете, который гордится своим отделением исследований Ближнего Востока, основанным в 1927 году и старейшим в стране.) Возьмем в качестве примера отчет, подготовленный в 1967 году Морроу Бёрджером[992], профессором социологии и ближневосточных исследований в Принстоне, по запросу Департамента здравоохранения, образования и социального обеспечения. В то время он занимал пост