и что и те и другие были поставлены в такое положение, что их нужно было представлять (западной аудитории). Здесь уместно вспомнить отрывок из Пруста, в котором описывается внезапное появление еврея в аристократическом салоне:

Неважно, что румыны, египтяне и турки ненавидят евреев. Во французском салоне различия между этими народами не так уж заметны, и когда какой-нибудь израэлит входит, словно только что из знойной пустыни, изогнув хребет, наподобие гиены, вытянув вперед шею, рассыпаясь в цветистых восточных «шалом‐алейхемах», он досыта тешит всеобщий вкус к ориентализму[998].

2. Политика культурных связей. Хотя Соединенные Штаты стали мировой державой только в XX веке, в веке XIX интерес к Востоку подготовил их последующую откровенно имперскую позицию. Оставляя в стороне кампании против берберских пиратов 1801 и 1815 годов[999], обратимся к основанию Американского восточного общества в 1842 году. На его первом годичном собрании в 1843-м президент Общества Джон Пикеринг[1000] ясно дал понять, что Америка собирается заниматься изучением Востока для того, чтобы последовать примеру европейских держав. Суть послания Пикеринга заключалась в том, что основа восточных исследований – и тогда, и сейчас – была политической, а не исключительно научной. Обратите внимание, как в резюме его речи избранная им линия аргументации в пользу ориентализма не оставляет места сомнению в дальнейших намерениях:

На первом годичном собрании Американского общества в 1843 году президент Пикеринг начал с замечательного обзора состояния дел в области, которую Обществу надлежало исследовать, с того, что обратил внимание на исключительно благоприятные обстоятельства, установившийся повсюду мир, свободный доступ в восточные страны и прекрасные возможности для общения. Земля казалась мирной во времена Меттерниха и Луи-Филиппа[1001]. Нанкинский договор[1002] открыл китайские порты. Океанские суда оснастили гребными винтами, Морзе изобрел телеграф и уже обратился с предложением проложить кабель по дну Атлантического океана. Задачи Общества состоят в том, чтобы способствовать развитию и изучению азиатских, африканских и полинезийских языков. А также во всем, что имеет отношение к Востоку, привить вкус ориентальных исследований, т. е. публиковать тексты, переводы и сообщения, собирать книги и артефакты. Большая работа уже проделана в области изучения Азии, и в особенности – изучения санскрита и семитских языков[1003].

Меттерних, Луи-Филипп, Нанкинский договор, гребной винт – всё это говорит об имперском единении, способствующем европейско-американскому проникновению на Восток. С тех пор всё так и продолжается. Даже легендарные американские миссионеры на Ближнем Востоке на протяжении XIX и XX веков видели себя не только в роли посланников Бога, но посланников своего Бога, своей культуры и своей судьбы[1004]. Самые первые миссионерские институции – печатни, школы, университеты, больницы и т. п. – конечно, способствовавшие улучшению благосостояния региона, в связи с их специфическим имперским характером и поддержкой со стороны правительства Соединенных Штатов были неотличимы от своих французских и британских аналогов на Востоке. Сионизм и колонизация Палестины, ставшие главным политическим интересом США в годы Первой мировой войны, оказали серьезное влияние на вступление США в войну. Британские дискуссии до и после появления Декларации Бальфура (ноябрь 1917 года) отражают серьезность, с которой эта декларация была воспринята в США[1005]. Во время и после Второй мировой войны наблюдался вполне отчетливый рост внимания США к Среднему Востоку. Каир, Тегеран и Северная Африка были важным театром военных действий, и на этом фоне – освоения Британией и Францией нефтяных запасов, стратегических и человеческих ресурсов – США готовились к своей новой имперской роли в послевоенном мире.

Не последнее место здесь играла «политика культурных связей», как ее определил в 1950 году Мортимер Грейвс[1006]. Частью этой политики, по его утверждению, была необходимость иметь «все значимые публикации на каждом из важных ближневосточных языков, выпущенные после 1900 года», – стремление, «которое наш Конгресс должен объявить средством обеспечения национальной безопасности». Совершенно ясно, что речь идет о том, сообщал Грейвс (всякому, кто готов был слушать), что американцам необходимо «значительно лучше осознавать те силы, которые противятся принятию американской идеи на Ближнем Востоке. Первые среди них – это, конечно, коммунизм и ислам»[1007]. Из этих соображений и как современное дополнение к Американскому восточному обществу, чей взор был обращен в прошлое, и родился весь обширный аппарат для исследований Среднего Востока. Моделью ему, как по открыто стратегическому подходу, так и по вниманию, уделяемому общественной безопасности и политике (а вовсе не из интереса к чистой науке, как зачастую заявляют), послужил Институт Среднего Востока, основанный в мае 1946 года в Вашингтоне под эгидой (или же как часть) федерального правительства[1008]. От этих организаций берут свое начало Ассоциация исследований Среднего Востока, мощная поддержка фонда Форда и других фондов, различные федеральные программы поддержки университетов, федеральные исследовательские проекты, исследовательские проекты, выполняемые такими организациями, как Департамент обороны, Корпорация RAND[1009], Гудзоновский институт[1010], консультации и лоббистская деятельность банков, нефтяных и мультинациональных компаний. Не будет преуменьшением сказать, что во всем этом сохраняется – как в целом, так и в отдельных деталях, – традиционное ориенталистское мировоззрение, сформировавшееся в Европе.

Параллель между европейским и американским имперскими проектами в отношении Востока (Ближнего и Дальнего) очевидна. Но, возможно, несколько менее очевидно, что (а) степень, в которой европейская традиция ориентализма если и не была полностью перенята, то приспособлена, нормализирована, одомашнена, популяризирована и стала неотъемлемой частью послевоенного расцвета американских исследований Ближнего Востока и что (б) европейская традиция в Соединенных Штатах стала основой для согласованной позиции большого числа ученых, институтов, стиля дискурса и ориентации, несмотря на новый, современный облик американского ориентализма и использование им на первый взгляд сложных методов социальных наук. Мы уже говорили о взглядах Гибба, однако необходимо отметить, что в середине 1950-х годов, когда он стал директором Гарвардского Центра исследований Ближнего Востока, эта позиция придала его идеям еще большее влияние. Пребывание Гибба в США отличалось по своему воздействию от воздействия Филиппа Хитти[1011] в Принстоне в конце 1920-х. Факультет Принстонского университета сформировал многих серьезных ученых, и его подход к восточным исследованиям поддерживал значительный научный интерес в этой области. С другой стороны, Гиббу были ближе аспекты ориентализма, связанные с государственной политикой, и его позиция в Гарварде в значительно большей степени, чем позиция Хитти в Принстоне, поворачивала ориентализм в сторону исследовательского подхода в духе холодной войны.

Как бы там ни было, в собственных работах Гибб не столь явно использует язык культурного дискурса Ренана, Беккера и Массиньона. Тем не менее этот дискурс, его интеллектуальное устройство