мы встречаем смесь профессионального ориенталистского жаргона с нагромождением сбивающих с толку исторических подробностей. Итак, после почти тысячи двухсот страниц непроглядного текста ислам предстает читателями как культурный собирательный образ, сравнимый с историей королей, сражений и династий. Во второй части второго тома этот великий синтез, наконец, завершается разделами о «Географическом положении», «Источниках исламской цивилизации», «Религии и культуре» и «Военном деле».

Никогда еще законные вопросы и возражения не были столь обоснованны. Почему глава посвящена исламскому военному делу, в то время как на самом деле в ней обсуждаются (и небезынтересно, надо сказать) социологические аспекты некоторых исламских армий? Следует ли из этого, что существуют какие-то особые исламские методы ведения войны наряду, скажем, с христианскими? С тем же успехом можно было бы обсудить коммунистическое военное дело в противоположность капиталистическому. Какую пользу для понимания ислама – за исключением возможности для Густава фон Грюнебаума проявить свою беспорядочную эрудицию – приносят все эти непонятные цитаты из Леопольда фон Ранке, которые, наряду с прочим столь же тяжеловесным и не относящимся к делу материалом, заполняют написанные Грюнебаумом страницы об исламской цивилизации? Не ложь ли это – пытаться таким образом замаскировать настоящее высказывание Грюнебаума о том, что исламская цивилизация основана на беспринципных заимствованиях мусульманами у иудеохристианской, эллинистической и австро-германской цивилизаций? Сравните идею «ислам по определению является культурой плагиата» с текстом из первого тома, о том, что «так называемая арабская литература» была написана персами (никаких доказательств не представлено, имена не указаны). В тексте Луи Гарде[1033] о «Религии и культуре» нам коротко сообщают, что говорить следует лишь о первых пяти веках ислама. Значит ли это, что религия и культура в «новейшее время» не могут быть «синтезированы», или это означает, что ислам своей конечной формы достиг в XII столетии? Существует ли на самом деле «исламская география», которая, как кажется, включает в себя «запланированную анархию» мусульманских городов, или же это по преимуществу тема, придуманная ради того, чтобы продемонстрировать негибкую теорию расово-географического детерминизма? Намеком нам напоминают о «посте на Рамадан с его оживленными ночами», из чего, по-видимому, мы должны заключить, что ислам – это религия, «созданная для городских жителей». Такое объяснение само нуждается в объяснении.

Разделы об экономике и социальных институциях, о праве и юриспруденции, мистицизме, искусстве и архитектуре, науке и различных жанрах исламской литературы в целом выше по уровню, чем большая часть «Истории». Однако нет никаких признаков, что у авторов этих разделов есть что-то общее с гуманитариями или учеными из других областей: методы общепринятой истории идей, марксистский анализ, новая история в этих разделах отсутствуют, и это не случайно. Коротко говоря, эти историки считали, что лучше всего рассматривать ислам в платоновском ключе или же как пережиток древности. Для некоторых авторов «Истории» ислам – это политика и религия, для других – стиль бытия, для третьих он «отделим от мусульманского общества», для прочих – мистически постигаемая сущность. При этом для всех авторов данного труда ислам – это удаленная, лишенная внутренних конфликтов сущность, которая мало что способна прояснить в проблемах современных мусульман. И надо всем этим бессвязным проектом под названием «Кембриджская история ислама» нависает призрак древней прописной истины: ислам о текстах, а не о людях.

Фундаментальный вопрос, который поднимают современные ориенталистские тексты, такие как «Кембриджская история ислама», заключается в следующем: являются ли этническое происхождение и религия наиболее подходящими, или же, как минимум, самыми полезными, основными, четкими критериями для определения человеческого опыта? Действительно ли для понимания современной политики более важно знать, что X и Y претерпели неудачу в каких-то очень конкретных обстоятельствах, или же знать, что они мусульмане или евреи? Конечно, это спорный вопрос, и вполне вероятно, что разумно настаивать и на религиозно-этническом, и на социоэкономическом описании. Однако ориентализм совершенно явственно выдвигает категорию ислама на первый план, и это главное соображение в отношении его ретроградной интеллектуальной тактики.

3. Просто ислам. Теория семитской простоты настолько глубоко укоренилась в современном ориентализме, что она практически не отличается от таких известных антисемитских европейских трудов, как «Протоколы Сионских мудрецов»[1034], и замечаний, подобных высказанным Хаимом Вейцманом[1035] в адрес Артура Бальфура 30 мая 1918 года:

…арабы, обладающие лишь поверхностным умом и сообразительностью, поклоняются лишь силе и успеху… Британские власти… зная предательскую натуру арабов… должны были внимательно и непрерывно следить… Чем более привлекательным старается быть английский режим, тем более заносчивыми становятся арабы… Нынешнее состояние дел непременно привело бы к созданию арабской Палестины, если бы в Палестине были арабы. Однако в действительности ничего подобного не может быть, потому что феллах[1036] по крайней мере на четыре столетия отстал от времени, а эфенди[1037]… – бесчестен, невежественен, жаден и столь же непатриотичен, сколь и неэффективен[1038].

Общий знаменатель между Вейцманом и европейскими антисемитами – это ориенталистская перспектива, которая представляет семитов (или какую-то из их подгрупп) лишенными качеств, желательных для западного человека. Хотя разница между Ренаном и Вейцманом состоит в том, что последний уже ощущает за своей риторикой поддержку институций, а первый – еще нет. Разве нет в ориентализме XX века всё того же неувядающего «благодатного детства» – ныне опрометчиво связываемого с наукой, с государством и всеми его институтами, – которое Ренан видел в неизменном способе бытия семитов?

Но сколько вреда причинило поддержание этого мифа в XX столетии! Он рисует нам образ араба, увиденного глазами «развитого» квазизападного общества. Сопротивляющийся пришлым колониалистам палестинец был либо неразумным дикарем, либо ничтожной величиной – в моральном и даже экзистенциальном отношении. По законам Израиля только еврей обладает полными гражданскими правами и безоговорочной привилегией на иммиграцию. Арабы же, несмотря на то, что они живут на этой земле, имеют значительно меньше прав: они не могут иммигрировать, а если кому-то кажется, что у них меньше прав, так это потому, что они «менее развиты». В израильской политике ориентализм в отношении арабов правит безраздельно, как это показывает со всей ясностью недавно опубликованный Меморандум Кёнига[1039]. Есть хорошие арабы (которые делают то, что им говорят), и есть плохие арабы (которые не подчиняются, а значит, они террористы). Но больше всего таких арабов, от которых можно ожидать, что они, потерпев поражение, будут послушно сидеть себе за надежной линией укреплений, укомплектованной минимальным количеством человек, в соответствии с мифом о превосходстве Израиля, и никогда больше не осмелятся атаковать. Стоит только бегло просмотреть книгу генерала Йехошафата Харкаби[1040] «Отношение арабов к Израилю», чтобы понять – как