ориентализма. Такие эксперты, в свою очередь, как мы увидим, так видоизменили ориентализм, что он стал едва узнаваемым. Однако культурно-враждебный подход новый ориентализм унаследовал и сохранил.

Один из ошеломляющих фактов нового американского обществоведческого подхода к Востоку – это странное избегание им художественной литературы. Можно прочитать кипы научных текстов по современному Ближнему Востоку и не встретить ни одной ссылки на художественное произведение. Для экспертов-регионоведов важнее «факты», и тут литературные тексты – скорее, помеха. Результатом такого упущения в современных американских представлениях об арабах и об исламском Востоке стало то, что весь регион и населяющие его народы оказываются концептуально выхолощенными, сведенными к разнообразным «подходам», «тенденциям» и статистике – короче, дегуманизированы. Если арабский поэт или писатель, каких немало, пишет о своем опыте, ценностях, о своей человеческой природе (каким бы странным он ни был), он фактически разрушает те модели (образы, клише, абстракции), которыми представлен Восток. Художественный текст более или менее прямо говорит о жизненных реалиях. Его сила не в том, что автор – араб, англичанин или француз, его сила заключена в мощи и жизненности слова, которое, перефразируя Флобера из «Искушения Св. Антония», вырывает идолов из рук ориенталистов и заставляет их отказаться от своих великовозрастных детей-паралитиков, то есть от своих идей о Востоке, которые они пытались выдавать за подлинный Восток.

Отсутствие художественной литературы и сравнительно слабые позиции филологии в современных американских исследованиях по Ближнему Востоку – вот черты нового причудливого ориентализма, когда уже само использование этого термина становится необычным. Действительно, мало что в фигурах этих современных академических экспертов по Ближнему Востоку напоминает тот традиционный ориентализм, который завершился вместе с Гиббом и Массиньоном. Как я уже говорил, главное, что осталось, – это культурная враждебность и толкования, основывающиеся не столько на филологии, сколько на «экспертном опыте». Родословная современного американского ориентализма берет начало скорее в армейских школах иностранных языков, созданных во время и после войны, вследствие внезапно проявившегося в послевоенный период интереса правительства и корпораций к не-западному миру, в соперничестве в годы холодной войны с Советским Союзом и при остаточном миссионерском отношении к восточным народам, которых считали созревшими для реформ и перевоспитания. Нефилологическое изучение эзотерических восточных языков полезно по элементарным стратегическим причинам, однако также оно полезно в силу того, что придает почти мистическую ауру авторитету «эксперта», который, получив свои навыки из первых рук, может работать даже с таким безнадежно темным материалом.

В системе социальных наук языковые исследования – инструмент для достижения более высоких целей и определенно не для изучения художественных текстов. Так, в 1958 году Институт Среднего Востока (MEI – околоправительственная организация, созданная для того, чтобы наблюдать за исследовательским интересом к Ближнему Востоку и его финансово поддерживать) выпустил «Отчет о текущих исследованиях». Статье «Нынешнее состояние арабских исследований в Соединенных Штатах» (написанной, что примечательно, профессором-гебраистом) предпослан эпиграф, объявляющий, что «знание иностранных языков уже не является более исключительным уделом ученых-гуманитариев. Теперь это рабочий инструмент в руках инженеров, экономистов, социологов и многих других специалистов». В целом сообщение подчеркивает значимость арабского языка для менеджеров нефтяных компаний, техников и военного персонала. Но главный пункт отчета представлен в трех следующих предложениях: «В российских университетах теперь готовят специалистов, которые свободно говорят по-арабски. Россия осознала, насколько важно обращаться к людям и их умам на родном для них языке. Соединенные Штаты не могут более откладывать развертывание собственной программы по изучению иностранных языков»[996]. Итак, восточные языки являются частью некоторой политической задачи – так было почти всегда всегда – или частью постоянной пропагандистской работы. В обоих случаях изучение восточных языков становится инструментом, реализующим тезис Гарольда Лассуэлла о пропаганде, когда важно не столько то, что представляет собой тот или иной народ или что он думает, а то, кем его заставляют быть и как заставляют думать.

В реальности пропагандистский подход берет в расчет индивидуальность и безразличен к формальной демократии. Внимание к индивидуальному обусловлено тем, что крупномасштабные действия зависят от поддержки масс, и опытом непостоянства людских предпочтений… Это внимание к людям в массах основывается не на демократической догматике, будто люди сами способны судить о собственных интересах. Современный пропагандист, как и современный психолог, признает, что люди нередко собственные интересы осознают плохо, бросаются от одной альтернативы к другой без веских причин или же боязливо цепляются за совершенно замшелые идеи. Вычисление перспективы на фоне постоянных изменений в привычках и ценностях предполагает нечто большее, чем просто оценку предпочтений человека вообще. Это означает необходимость учета структуры отношений, в которые вовлечены люди, выявления признаков предпочтений, которые могут не отражать никаких осознанных намерений, и направления программы к такому решению, которое соответствовало бы действительности…

Принимая во внимание эти дополнения, которые действительно требуют массовых действий, задача пропагандиста в том, чтобы придумать такие представляющие цель символы, которые послужили бы двоякой цели: усвоению и адаптации. Символы должны вызвать спонтанное приятие… из этого следует, что идеал управления – это контроль над ситуацией не за счет предписаний, но за счет правильных прогнозов… Пропагандист принимает как должное, что у всего в мире есть причина, но предсказуем он лишь отчасти…[997]

Таким образом, знание иностранного языка – это часть хитроумной атаки на население, точно так же, как изучение иностранного региона – Востока – оказывается программой контроля через предвидение.

Подобные программы всегда должны иметь определенную либеральную внешнюю оболочку, лоск, и обычно это – часть работы ученых, людей доброй воли, энтузиастов. Идея, которую продвигают: изучая восточного человека, мусульман или арабов, «мы» имеем возможность узнать другие народы, их образ жизни и мысли и так далее. А потому лучше всего предоставить им возможность говорить самим за себя, представлять самих себя (пусть даже за этой фикцией стоит реплика Маркса – с которым согласился бы и Лассуэлл, – обращенная к Луи Наполеону: «Они не могут представлять свои интересы, их должны представлять другие»). Но только до определенного момента и определенным образом. В 1973 году во время тревожных дней арабо-израильской войны журнал The New York Times опубликовал две статьи, одна из которых представляла израильскую сторону конфликта, а другая – арабскую. Израильскую сторону представлял израильский юрист, а арабскую – бывший американский посол в одной из арабских стран, у которого не было специальной ориенталистской подготовки. Прежде чем перейти к простому выводу о том, что, как известно, арабы считаются неспособными представлять себя сами, неплохо было бы вспомнить, что и арабы, и евреи – это семиты (в том широком культурном смысле, о котором мы уже говорили),