на Востоке), которое в аргументации Макдональда превращается в целую теорию различия между Востоком и Западом, в действительности говорит лишь о степени влияния «ориентализма» на Макдональда. Вот его резюме:

Неспособность увидеть жизнь в ее постоянстве, увидеть ее как целое, понять, что теория жизни должна охватывать все факты, склонность к тому, чтобы отдаться одной-единственной идее и при этом не замечать всего остального, – в этом, я уверен, и состоит различие между Востоком и Западом[971].

Во всем этом нет ничего особо нового. От Шлегеля и до Ренана, от Робертсона Смита и до Т. Э. Лоуренса подобные идеи повторялись снова и снова. Они представляют решение, принятое о Востоке, а не естественный факт. Всякий, кто, подобно Массиньону или Гиббу, осознанно пришел в профессию под названием «ориентализм», сделал это на основе следующего решения: Восток – это Восток, он совершенно иной и так далее. Так любые уточнения, любое развитие и последующие изменения в этой области лишь поддерживают и продлевают жизнь решению ограничивать Восток. Во взглядах Макдональда (или Гибба) нет ни капли иронии по поводу склонности Востока отдаваться одной-единственной идее, как, похоже, никто не в состоянии определить, до какой степени ориентализм зациклен на одной-единственной идее – идее отличия Востока. Никого не смущает повсеместное употребление таких широких понятий, как «ислам» или «Восток», которые используют как вполне подходящие существительные, сочетая с ними прилагательные и глаголы и относя их при этом не к миру платоновских идей, а к живым людям.

Совсем не случайно главной темой Гибба почти во всех работах, написанных им об исламе и арабах, была тема напряжения между «исламом» как трансцендентным, неизбывным восточным фактом и реалиями повседневного человеческого опыта. Его вклад как ученого и набожного христианина касался «ислама», а не сравнительно (для него) тривиальных трудностей, привнесенных в ислам национализмом, классовой борьбой, индивидуализирующим опытом любви, гнева или человеческого труда. И нигде эта, обедняющая его вклад, черта так не очевидна, как в сборнике «Куда идет ислам?» (1932), который вышел под его редакцией и в котором также был опубликован его текст. (Туда вошла и интересная статья Массиньона об исламе в Северной Африке.) Задачей Гибба, как он ее понимал, было оценить ислам в современной ситуации и его вероятные пути развития в будущем. При такой задаче отдельные и очевидно различающиеся регионы исламского мира оказываются не столько опровержением единства ислама, а, напротив, его примером. Гибб дает вводное определение ислама, затем в заключительной части он пытается рассмотреть нынешнее состояние ислама и его возможное будущее. Как и Макдональда, Гибба, похоже, вполне устраивала идея монолитного Востока, жизненные обстоятельства которого не удается с легкостью свести к проблемам расы и расовой теории. В своем решительном отрицании ценности расовых обобщений Гибб стоит выше одиозных предрассудков прежних поколений ориенталистов. Соответственно, он с симпатией смотрит на универсализм и толерантность ислама в отношении разнообразных этнических и религиозных сообществ, мирно и демократично сосуществующих под его покровительством. Грозное пророчество Гибб делает лишь в отношении сионистов и христиан-маронитов – единственных этнических сообществ в исламском мире, как он считает, не способных принять принципы сосуществования[972].

Однако суть аргументации Гибба состоит в том, что ислам, поскольку он в конце концов отражает исключительное внимание восточного человека к Незримому, а не к природе, обладает абсолютным первенством и господством над всей жизнью на исламском Востоке. Для Гибба ислам – это и есть исламская ортодоксия, а также – это сообщество верующих, это жизнь, единство, ясность, ценности. Он же есть закон и порядок, несмотря на сомнительные действия сторонников джихада и коммунистических агитаторов. Страница за страницей, в книге «Куда идет ислам?» мы узнаем, что новые коммерческие банки в Египте и Сирии – это продукты ислама или исламская инициатива; школы и растущий уровень грамотности – это тоже исламское, как и деятельность журналистов, вестернизация и интеллектуальные общества. Гибб ни словом не упоминает о европейском колониализме, обсуждая рост национализма и его «яды». То, что история современного ислама была бы гораздо понятнее с учетом его противодействия – политического и неполитического – колониализму, Гиббу даже в голову не приходит, так же как ему кажется неуместным высказываться о том, являются ли «исламские» правительства, которые он рассматривает, республиканскими, феодальными или монархическими.

Для Гибба «ислам» – это своего рода суперструктура, которой угрожают как политические риски (национализм, коммунистическая агитация, вестернизация), так и опасные попытки мусульман отстоять свою интеллектуальную самостоятельность. В следующем пассаже обратите внимание на то, как слово «религия» и другие близкие слова придают тексту Гибба определенный оттенок, такой, что мы начинаем явственно ощущать праведное возмущение тем общемировым давлением, которое обрушилось на «ислам»:

Ислам как религия практически не утратил своей силы, но ислам как арбитр социальной жизни [в современном мире] повержен. Наряду с этим (или помимо этого) власть набирает новые силы, которые подчас входят в противоречие с его традициями и социальными предписаниями, но тем не менее пробивают себе дорогу наперекор всему. Если говорить предельно просто, то произошло следующее: до недавнего времени у обычного мусульманина – горожанина и землепашца – не было политических интересов или функций и не было под рукой доступной литературы, за исключением религиозной, не было общественной жизни и не было празднеств, за исключением тех, что связаны с религией; он знал очень мало или совсем ничего о внешнем мире за пределами религии. А потому для него религия означала всё. Однако теперь почти во всех развитых странах круг его интересов расширился, его деятельность не ограничивается более религиозной сферой. Его интересуют политические вопросы, он читает (или ему читают) массу статей на разные темы, уже не связанные непосредственно с религией, и где религиозная точка зрения может быть вообще не представлена, а решение нужно принимать, исходя из совершенно иных принципов… [Курсив мой. – Э. С.][973].

Конечно, картину эту увидеть не просто, поскольку, в отличие от любой другой религии, ислам есть или означает всё. Мне кажется, что гипербола в описании феномена человека свойственна именно ориентализму. Сама жизнь – политика, литература, энергия, деятельность, рост – есть насильственное вторжение (для западного наблюдателя) в эту непостижимую тотальность Востока. Тем не менее как «дополнение и противовес европейской цивилизации» ислам в его современной форме – полезная вещь, – вот основа заявления Гибба о современном исламе. Ведь «в предельно широком историческом смысле то, что происходит сейчас между Европой и исламом – это реинтеграция западной цивилизации, искусственно разделенной в эпоху Возрождения и теперь заново утверждающей свое единство