индивидуальных и тщательно проработанных концепций научного мира Массиньон отвел себе особое место. Он воссоздавал и защищал ислам от Европы, с одной стороны, и защищал ислам от его собственной ортодоксии – с другой. Эта интервенция на Восток – поскольку таковой она и была – в качестве вдохновителя и поборника означала принятие Массиньоном инаковости Востока и одновременно – попытку сделать Восток таким, каким хотелось бы ему. Воля-к-знанию о Востоке и воля-к-знанию от его [Востока] лица у Массиньона были одинаково сильны. Тому яркий пример – его аль-Халладж. Непропорционально большая роль, которую для Массиньона играл аль-Халладж, означала, во-первых, решение ученого контрастно выделить персонажа на фоне породившей его культуры, и, во-вторых, то, что фигура аль-Халладжа стала представлять постоянный вызов или даже источник раздражения для западного христианства, для которого вера не была (и, вероятно, не могла быть) тем предельным самопожертвованием, каким она была для суфиев. Во всяком случае, ал-Халладж Массиньона в буквальном смысле был должен воплощать те ценности, которые доктринальной системой ислама были объявлены вне закона – системой, к которой сам Массиньон обращался прежде всего для того, чтобы противопоставить ей аль-Халладжа.

Тем не менее это вовсе не означает, что мы должны немедленно объявить работу Массиньона ошибочной или сообщить, что его главная ошибка – в толковании ислама как чего-то, чему может следовать «средний», или «обычный», мусульманин. Выдающийся мусульманский ученый высказался именно в таком ключе, впрочем, никакой вины Массиньону не вменяя[959]. Как бы ни было заманчиво согласиться с подобными тезисами – поскольку, как эта книга пыталась продемонстрировать, ислам на Западе был представлен совершенно неверно, – настоящий вопрос заключается в том, возможно ли найти подлинную репрезентацию чего бы то ни было, или же всякая репрезентация – в силу того, что она является таковой, – погружена в стихию языка, и, шире, – в сферу культуры, институций и политического окружения того, кто ее представляет? И если последний вариант является верным (а я уверен, что это именно так), тогда мы должны быть готовы принять тот факт, что в репрезентации тем самым – eo ipso[960] – намешено, включено, вплетено, внедрено великое множество всего прочего, помимо «истины», которая и сама является репрезентацией. В методологическом отношении это ведет нас к рассмотрению репрезентаций (или неверных представлений, различие между ними – в лучшем случае вопрос степени) как таких, которые существуют в определенном для него поле, заданном не только общим предметом, но и общей историей, традицией, универсумом дискурса. В пределах этого поля, которое не может быть создано усилиями лишь одного ученого, но в котором каждый исследователь так или иначе себя обнаруживает и находит для себя место, каждый ученый вносит свой вклад. Подобный вклад – даже для исключительно гениального исследователя – представляет собой стратегию перераспределения материала в границах заданного поля. Даже если тот или иной ученый находит некогда утраченный манускрипт, он встраивает найденный текст в заранее подготовленный контекст. Именно в этом-то и состоит подлинный смысл нахождения нового текста. Так индивидуальный вклад каждого исследователя сначала вызывает изменения поля, а затем способствует установлению новой стабильности, будто на некой поверхности лежат двадцать компасов, и, когда появляется двадцать первый, это на время заставляет их стрелки колебаться, но затем всё устраивается, приспосабливаясь к новой конфигурации.

Репрезентации ориентализма в европейской культуре достигают того, что можно назвать дискурсивной непротиворечивостью, не только исторической, но и материальной (и институциональной). Как я уже упоминал в связи с Ренаном, подобная непротиворечивость – это форма культурной практики, системы возможностей для высказываний о Востоке. Мое видение этой системы не в том, что это неверное представление некой сущности Востока (в существование которой я никогда не верил), но в том, что эта система действует так, как обычно и действуют репрезентации: ради некоторой цели, в соответствии с определенной тенденцией, они действуют в специфическом историческом, интеллектуальном и экономическом окружении. Иными словами, у репрезентаций есть цели, большей частью времени они действенны и выполняют одну или несколько задач. Репрезентации – это формации, или, как Ролан Барт[961] называл все действия в языке, деформации. Восток как европейская репрезентация сформирован – или деформирован, – исходя из всё растущей особой чувствительности к территории под названием «Восток» (East). Специалисты по этой территории делают, так сказать, свою работу потому, что их профессия как ориенталистов требует, чтобы они своевременно предъявляли обществу образ Востока (Orient), свои знания о Востоке и его понимание. В большой степени ориенталист дает своему обществу репрезентации Востока, которые: (а) несут на себе его характерный отпечаток, (б) иллюстрируют его концепцию того, каким Восток может или должен быть, (в) сознательно оспаривают чьи-либо еще взгляды на Восток, (г) снабжают ориенталистский дискурс тем, в чем он в данный момент нуждается, и (д) отвечают определенным культурным, профессиональным, национальным, политическим и экономическим потребностям эпохи. Становится очевидно, что позитивное знание, пусть до конца никогда не исчезая, роль здесь играет далеко не первостепенную. Напротив, «знание», которое никогда не бывает совершенно необработанным, непосредственным или просто объективным, – это то, что распределяется и перераспределяется между пятью перечисленными выше атрибутами ориенталистской репрезентации.

Под этим углом фигура Массиньона уже в меньшей степени напоминает образ мифологизированного «гения», но скорее его деятельность предстает своего рода системой по производству определенного рода утверждений, рассеянных по громадному массиву дискурсивных формаций, которые вместе составляют архив, или культурный слой своего времени. Не думаю, что мы сильно дегуманизируем Массиньона таким заявлением, равно как и не сводим его до уровня субъекта вульгарного детерминизма. Напротив, в определенном смысле перед нами человек, способности которого – в сфере культуры и в том, чем он непосредственно занимался и как он это развивал, – поднимались над средним уровнем человеческих возможностей, приобретая институциональный характер. И это, несомненно, именно то, к чему должен стремиться всякий смертный, если он не хочет довольствоваться лишь своим смертным уделом во времени и пространстве. Когда Массиньон говорит «мы все – семиты»[962], он указывает на масштаб своего замысла в отношении общества, демонстрируя, в какой мере Восток способен преодолевать местные и частные обстоятельства французского общества и даже самого француза. Категория «семитов» выросла из ориентализма Массиньона, но свою энергию она черпала из тенденции этой дисциплины к расширению границ, к выходу в более широкую область истории и антропологии, где, казалось, имела реальный смысл и силу[963].

Безусловно, существовала определенная среда, где формулировки Массиньона и репрезентации Востока имели большое влияние и были безоговорочно верны, – круг профессиональных ориенталистов. Как я говорил выше, признание Гиббом заслуг Массиньона тесно связано